Год, прожитый по-библейски

Мы стоим рядом и смотрим, как овцы едят траву. Я думал, что пастушество – тихое занятие, но это совсем не так. Две сотни жующих овец создают довольно много шума. Не говоря уже о постоянном блеянии. Овцы действительно говорят «бе-е-е». Это напоминает мне, как чихает Джули. Она четко говорит «апчхи!», словно читает сценарий.

У пастуха нету ни флейты, ни арфы, ни посоха (с крючком наверху). Но у него есть палка. Это черная резиновая труба, которая, возможно, когда-то была частью трактора.

Я спрашиваю через переводчика:

– А зачем вам палка?

– Для внешнего эффекта, – признает пастух.

Мне это страшно нравится. Даже пастухи думают о мирском.

Задаю еще пару вопросов.

– Как давно вы этим занимаетесь?

– Два года.

– Правда ли, что черные овцы строптивы?

– Нет, такие же, как белые.

– Вам нравится быть пастухом?

– Да, очень.

На этом я выдохся. Для него это облегчение, а я не возражаю. Мы просто тихо идем, слушая чавканье и блеяние.

Мой разум ясен, спокоен, неподвижен. По крайней мере на несколько минут я сливаюсь с моим библейским альтер эго Яковом. Теоретически, если Бог повсюду, Он должен присутствовать в нью-йоркском вилочном погрузчике так же, как и на израильском пастбище. Но что я могу сказать? Может, мне не удается правильно воспринимать происходящее, но здесь, вдали от сигналящих грузовиков и рекламы спортивных залов, идею Бога легче уловить.

Иногда одна из овец отходит слишком далеко. Пастух учит меня бросать камень в ее сторону, чтобы вернуть ее в стадо. Этот метод практиковали со времен Давида, и поэтому ему и удалось засадить Голиафу камнем в лоб.

Возможно, главным откровением пастушества стало то, что оно невероятно повышает уверенность в себе. Я лишен навыков управления, но все равно могу справиться с парой сотен овец. Потому что они не только блеют. Они робкие (что соответствует распространенному стереотипу). Громкое «Эй!» или брошенный камень – и они сразу возвращаются на место. На пастбище каждый может быть Джеком Уэлчем. И понимаешь, почему пастушество было идеальной работой для патриархов. Моисей неслучайно пас овец, перед тем как вывести евреев из рабства.

…Не хорошо быть человеку одному…

Книга Бытие 2:18

День 198, после обеда. Если пустыня действительно в основном пуста (за исключением отбросов XXI столетия), то Иерусалим – самое оживленное место из тех, где я бывал. Каждый квадратный сантиметр набит людьми, историей и религией.

Сегодня после обеда я иду по извилистым мощеным улицам Старого города, поворачиваю за угол и вижу картину, в которой концентрация религиозности, наверное, максимальна на планете Земля.

Десятки францисканских монахов медленно и торжественно проходят по остановкам на крестном пути, держа перед собой сомкнутые ладони. Они поют «Аве Марию» под аккомпанемент магнитофона, которой висит на плече у одного брата. Другой качает маленьким зонтиком, точно так же, как алтарный служка размахивает кадилом.

Тут же через толпу монахов просачивается семья ортодоксальных евреев. На отце коричневая меховая шапка размером с крышку от канализационного люка – он ведет цепочку из восьми хасидских детей. С «Аве Марией» смешивается мусульманский призыв к молитве из крошечного громкоговорителя. Человек в феске проталкивается мимо хасида. Все три авраамические религии пересеклись на одной улице.

Это потрясающее зрелище. Однако из-за него у меня случается самый сильный приступ одиночества за все время с начала библейского проекта.

Вот я иду, чужак на чужой земле, вдали от жены и ребенка, по городу, где каждый принадлежит к закрытому религиозному сообществу. И тут приходит тревожная мысль: моя задача парадоксальна. Я пытаюсь в одиночку пройти путь, рассчитанный на коллектив. Как сказал один из моих духовных советников Дэвид Боссман, преподаватель религиоведения в Университете Сетон-Холл: «Люди Библии шли за своей группой. Делали то, что делает группа, и соблюдали ее традиции. Это безумные европейцы предложили идею индивидуализма. Поэтому ваша затея современна». Как сказал бы Роберт Патнэм[172], я играю в боулинг один. Мне это всегда нравилось. Это дает больше контроля над ситуацией. По крайней мере так кажется. Поэтому я никогда не хотел никуда вступать. Ни в студенческое братство, ни в «Ротари-клуб»[173], ни в «Армию Kiss»[174] в подростковом возрасте.