Год рождения 1921

— Ты рад? — спросил Гонзик и побежал дальше по дорожке вдоль рельсов. Пепик размешивал краску и задумчиво смотрел ему вслед.

«Даже не знаю, — сказал он про себя. — Что-то я не очень верю этому доктору. Ведь я и в самом деле прескверно себя чувствую».

Эда Конечный, который прохаживался по балкам железной конструкции нового цеха, высоко над головами людей, завидев Гонзика, громко свистнул в пальцы.

— Что ты летишь, как на пожар? — крикнул он сверху. — Где горит?

— Горит, в самом деле горит! — воскликнул Гонзик. — Слушай, да смотри не упади! Горит на западе, на побережье Ламанша. Сегодня ночью они высадились!

Эда не понял.

— Кто, немцы?

— О господи, что ты за дубина! — рассердился Гонзик. — Союзники высадились во Франции!

— А-а! Ну и что же?

— Да ничего. Не заберись ты так высоко, я бы трахнул тебя кирпичом.

— Ну и ну! — равнодушно отмахнулся Эда. — Нашел о чем говорить! Если бы они высадились год назад, то сейчас были бы уже в Касселе.

Гонзик махнул рукой и поспешил дальше. Эда наверху громко запел:

В июле, рано поутру,
Блоха куснула немчуру,
Бедняге не до смеха,
Зовет на помощь чеха…

Самая большая чешская бригада работала на закладке бетонных фундаментов для турбин нового машинного отделения. Ребята возились около бетономешалок, гнули железную арматуру, сколачивали опалубку фундаментов. Все они столпились вокруг Гонзика, а Фрицек от радости даже пустился вприсядку.

— Лучше бы ты нас учил английскому, — сказал Густа. — А то как же нам объясняться, когда они придут? Что мы им скажем?

— Уж не собираешься ли ты ждать их тут? — огрызнулся Богоуш. — Когда они придут, мы должны быть уже дома. Там мы нужнее.

— Да разве отпустят!

— Обязательно отпустят, надо только попросить хорошенько. Пошлем-ка заявление Адольфику, да обязательно с гербовой маркой. Шляпа ты! Станем мы отпрашиваться, как бы не так! Соберемся и дадим тягу.

— Далеко, пешком не дойти.

— Стыдись! Я готов себе ноги оттопать хоть до колен, а добраться за пару дней. До Пограничья отсюда рукой подать.

— Я еще утром заметил: что-то стряслось, — вставил Ирка. — Наш десятник заперся с пленным в будке и до сих пор не выходил. О чем они там толкуют?

Деревянная будка десятника Бегенау прилепилась к стене большого здания лаборатории. Она была сколочена из грубых досок и обита толем. Гонзик на цыпочках подкрался к будке, посмотрел в щель и приложил ухо к стене. Бегенау взволнованно расхаживал около стула, на котором сидел маленький француз Жозеф Куртен, студент-медик. Руки десятник сложил за спиной, голову свесил на грудь.

— Работать я умею, — услышал Гонзик его голос. — Со всякой работой справлюсь, не буду тебе в тягость. К вам, пленным французам, я всегда относился как к равным.

Жозеф откашлялся.

— Richtig wahr[81], — сказал он помолчав.

— Я одинок, — настойчиво продолжал десятник, — у меня нет никого, кто хотел бы, чтобы я остался в Германии. Мне здесь не по душе, здесь никогда не будет спокойно. В партии я не состою, потому что не согласен с ними. Я сторонюсь политики и не хочу иметь с ними ничего общего, понимаешь?

Жозеф не отвечал, было слышно, как он постукивает карандашом по столу.

Гонзик оглянулся по сторонам.

— В порядке, — крикнул ему Густа. — Я посторожу. — И заговорщицки прищурил один глаз.

— Не оставляй меня тут, — возбужденно продолжал десятник. И Гонзику показалось, что этот крепкий, плечистый человек готов расплакаться. — Возьми меня во Францию. Я поеду с тобой, как твой пленный, и буду тебе до смерти благодарен. Согласен?

Жозеф долго не отвечал, Бегенау перестал ходить по комнате, в будке воцарилась напряженная тишина.

— Надо посоветоваться, — сказал наконец на ломаном немецком языке Жозеф. — Я посоветоваться с товарищами. Ты хороший человек. Но ты немец, понимаешь. Но я тебя люблю. Я тебе помочь, если можно.

Гонзик вернулся к ребятам.

— Приглядывайте за ними, — распорядился он. — Если кто-нибудь подслушает, о чем они говорят, болтаться обоим в петле.

— Гиль идет! — крикнул Ирка, нагнулся за камешком и швырнул его в закрытое окно будки. Дверь тотчас открылась, и Бегенау показался на пороге. Он поморгал близорукими глазами и протер пальцем очки.

— Хайль Гитлер! — приветствовал его Гиль и приложил руку к козырьку.

— ’ten Morgen, — отозвался Бегенау и нахлобучил кепку. — Все в порядке?

Гиль громко рассмеялся.

— Об этом я и пришел спросить.

Бегенау взглянул в сторону стройки.

— Да, все в порядке, — сказал он. — Они усердные и надежные работники.

Он улыбнулся чехам и приветственно поднял руку.

Весть о втором фронте дошла и до евреев; наверное, они подслушали ее у эсэсовцев, которые собирались группами, не уделяя сегодня заключенным обычного внимания. А может быть, эта весть проникла тем непостижимым путем, каким распространяется вера и надежда среди отчаявшихся и обреченных. По лицам евреев, по всем их движениям было видно, что они живут только новой надеждой, живут мыслью о значении этого события для их безотрадной жизни, мыслью о том, что близок конец лишений и невзгод.