Год рождения 1921

Олин не отвечал. Было слышно, как он слез с койки, натолкнувшись в потемках на стул; вот звякнули подковки его сапог: он одевался.

— Куда ты? — озабоченно спросил Пепик. — А, Олин?!

Олин, всхлипывая, на ощупь добрался до двери и, остановившись, сказал:

— Я думал, что мы все, чехи, можем говорить друг другу правду в глаза. Я хоть и фербиндунгсман, но никогда не забывал, что я чех, и вместе с вами хочу вернуться на родину. Я мог бы вам навредить, но никогда так не поступал. Я заступился за Гонзу, когда его хотели предать суду, а я ведь знаю, что он носил еду пленным сербам; обо всех вас. Я знаю столько, что мог бы всю роту посадить за решетку. Но разве я донес на кого? Почему же вы против меня? Что плохого я вам сделал? — Голос у него сорвался. — Отчего вы меня изводите? Почему не верите мне? Почему?..

Было слышно, как он шарит, ища дверную ручку. Найдя ее, он вышел в коридор и тихо закрыл за собой дверь.

Ребята лежали молча, смущенные и хмурые. Не по душе им была такая сцена. Слезы! Они отвыкли от слез, плач стал ненавистен в коллективе, потому что заставлял парней расчувствоваться, а этому они изо всех сил противились, прикрываясь грубостью, отделываясь насмешкой, бранью. Но на этот раз ребята немного растерялись, чувствуя, что сами виноваты в несколько неожиданном исходе инцидента. Они не решались вслух признаться себе в этом и лежали молча. Первым молчание нарушил Ирка, а к нему присоединились другие; никто не побоялся признаться в том, что они не правы и зря обидели Олина.

— Это было свинство с твоей стороны, Мирек, — сказал Ирка. — И вообще, по-моему, все мы как-то глупо не доверяем ему.

— Дразним его, он среди нас как чужой, — вставил Фрицек. — Пора прекратить это!

— Какой бы он ни был, черт возьми, не годится так клевать человека. Он даже расплакался, как маленький.

Мирек сердито слушал эти укоризненные голоса, потом не вытерпел:

— Ишь спохватились, пожалели! Сердце у вас вдруг размякло, и теперь Мирек виноват во всем! Может, мне бежать к нему, просить прощения? Может, пойти на поклон к его милости?

Ирка возразил, что настоящий мужчина никогда не постыдится признать ошибку, а Густа добавил, что если человек виноват, то можно и прощения попросить. Потом заговорил Кованда.

— А по моему скромному мнению, ничего страшного не случилось. Никак я в толк не возьму, с чего это Олин стал такой чувствительный. Ребята иной раз и хуже поругаются, а никто не хнычет. Если он переменится и человеком станет, мы будем относиться к нему не хуже, чем ко всем, а пока что он — порядочный сукин сын. Все мы так считали, уж вы не отпирайтесь. А стоило ему распустить нюни, вы и раскисли. Он мог просто выругать нас, а нюни распускать тут нечего.

Ребята молчали. В этот момент Гонзик соскочил с койки, включил свет и быстро распахнул дверь. Он выглянул в коридор, и все услышали торопливый стук сапог по каменному полу: кто-то стремительно побежал прочь.

Гонзик медленно повернулся к товарищам.

— Подслушивал! — сказал он. — Ничем мы его не обидели! — и потушил свет.

Кованда саркастически хмыкнул.

— И чего вы все не побежали за ним прощения просить? На коленках бы перед ним постояли — извините, мол, мы вас так обидели! А ему только этого и надо! Комедиант чертов!

Гонзик молча улегся на койку. Завыла сирена.

10

Ночи перед рождеством стояли холодные и сырые. Днем в воздухе висел тяжелый, влажный туман, люди и предметы то появлялись, то снова исчезали в нем, словно растаяв в необъятном белом облаке. Одноглазые трамваи, как слепцы, шарили перед собой тросточкой луча, автомобили ехали медленно и лениво, а люди поднимали воротники пальто.

В сочельник выпал первый снег. Небо было пепельно-синим, как лицо умирающего. В боли и муках рождались белые пушинки, подобные голубицам мира. Они медленно-медленно опускались, и земля становилась похожей на горностаевый мех. Люди, ожидавшие трамвая, втискивались в ниши и подъезды домов, удивленно поглядывали на небо и тыльной стороной руки стирали с лица липкие снежинки.

В буфете, напротив школы, ребята из двенадцатой комнаты накрывали столы для рождественского ужина. Монтеры тянули провода с разноцветными лампочками; под потолком красовался большой венок из еловых ветвей с шишками, в углу сияла елка.

Кованда и Мирек стелили скатерти. Пепик и Фера расставляли стулья, Олин укреплял на стенах еловые ветви.

— Отличный будет вечер, — радовался Кованда. — После ужина я попрошу Гиля спеть нам немецкую колядку. Должны же быть у немцев колядки?

Мирек усмехнулся.

— Смотри, папаша, не наколядуй пару тумаков. Меня больше всего интересует ужин. Франтина обещал шницель, как и в прошлом году, картофельный салат и красное вино. Я просил его оставить для меня шницель покрупнее. Думаешь, он согласился? Прошлый раз я тебе посулил, говорит, а чем дело кончилось? Ничего не могу обещать! Вот зараза! Сигару я тогда с него все-таки стребовал.

Когда столы были накрыты и Гиль ушел в школу, Кованда вытащил из кармана старое рваное полотенце, флакончик с тушью и кисточку.

— Как пишется по-немецки «Вейс»? — осведомился он у Карела. — С двумя «с» на конце?