Год рождения

Они долго шли по коридорам, поднимались и спускались по лестницам, пролеты которых были затянуты металлическими сетками, проходили через решетчатые двери, которые с лязгом открывались и закрывались за ними, пока не оказались на втором этаже внутренней тюрьмы.

Перед одной из камер бритоголовый остановился, посмотрел в глазок и дал знак открыть дверь.

Один из комендантов вынул из-за пояса длинный ключ, привычным движением открыл замок и отворил металлическую дверь.

Бритоголовый вошел в камеру первым, оглядел ее, а затем жестом радушного хозяина пригласил Вдовина.

Вдовин вошел и увидел, что камера пуста. Через зарешеченное окно под самым потолком, закрытое металлическим козырьком, едва пробивался дневной свет.

— Ждите здесь, — сказал бритоголовый и направился к двери.

— Что все это значит? — остановил его Вдовин.

— Не могу знать, — равнодушно ответил бритоголовый. — Мне приказали привести вас сюда!

— Кто приказал? — спросил Вдовин.

— Это не ваше дело! — грубо ответил бритоголовый и вышел из камеры.

Дверь захлопнулась. Лязгнул засов. Наступила тишина.

Вдовин сел на голые нары и стал ждать…

Так навсегда и осталось тайной, о чем думал Иван Вдовин, оказавшись в камере внутренней тюрьмы.

Понял ли он, что фактически его арестовали и ему уже никогда не выйти отсюда, как не вышли отсюда тысячи его арестованных товарищей? Возможно, он понял это, возможно, нет, но одно можно утверждать наверняка: когда захлопнулась дверь камеры и он сел на нары, первое, что он сделал, — многократно прокрутил в своей памяти все события последнего часа, начиная с того момента, как он заметил на перроне вокзала двух сотрудников госбезопасности, и до того, как его привели сюда.

Безусловно, все, что с ним произошло, очень походило на арест. В том, что ему об этом не сказали, не было ничего удивительного — такое в последнее время вошло в практику. К тому же он сам был чекистом, это было сугубо внутренним делом НКВД, и в этом случае действовали не законы, а служебные инструкции.

Но за что его могли арестовать?! И почему тогда ему оставили документы, не забрали личные вещи (чемоданчик не в счет, там могло быть оружие да и мало ли что еще!), не сняли с него портупею, знаки различия и ордена?

На эти вопросы он не мог найти ответа.

А может, все это проделки Сырокваша? Позвонил наркому или кому-либо из его заместителей, например, Фриновскому, а тот его, Вдовина, не любит, не любит давно, вот и нашел возможность отыграться!

Но в чем Сырокваш мог его обвинить? В том, что он ему не подчинился, самовольно выехал в Москву? Нарушил служебную дисциплину? Пожалуй, именно таким образом он мог преподнести руководству их разговор и потребовать наказания за самоуправство! Гауптвахты в НКВД не было, на гарнизонную «губу» чекистов никогда не сажали, для этого вполне могли использовать одну из камер внутренней тюрьмы.

Значит, начальник комендатуры, этот бритоголовый, фамилию которого он никак не мог вспомнить, говорил правду, когда приказал ему ждать? Ждать чего? Что его вызовут к руководству для объяснений? Или к нему придут? И как долго ждать?

А что, если это все-таки арест? Почему тогда он, боевой оперативник, не раз смотревший смерти в лицо, не знавший, что такое страх, проявил такую беспомощность, так безропотно следовал за своими конвоирами, не только не оказал им никакого сопротивления, но даже не потребовал немедленно проводить его к руководству? Да неужели он позволил бы без всякого сопротивления арестовать себя любым врагам? Разве, внедряясь в банду какого-нибудь атамана или уходя в тыл к франкистам, он не продумывал до мелочей все свои действия на случай провала, не был готов в самом крайнем случае покончить с собой, но не дать взять себя живым. Почему же он дал себя арестовать на этот раз?

Да, но тогда он стоял лицом к лицу с врагами, внутренними или внешними врагами его страны, его системы. Попасть к ним в руки, сдаться или предать — значило бы изменить своей стране, своей системе! А сейчас он имел дело с органами, сотрудником которых был сам, они олицетворяли систему, которой он служил и перед которой ничем не провинился! Это сбивало с толку, дезориентировало не только его, но и всех, кто оказывался в подобной ситуации.

И тогда он решил не ломать себе голову над этими проблемами, а дождаться встречи с руководством и в зависимости от нее делать выводы. В конце концов, именно для этого он и поехал в Москву!

О ходе его дальнейших мыслей можно только догадываться.

Возможно, он вспоминал работу в центре подготовки диверсантов в окрестностях Барселоны, свой последний рейд по тылам франкистов во главе разведывательно-диверсионной группы бойцов-интернационалистов.