Год волка

Ещё день ушёл на возвращение на базу. Даже не день, а больше. Теперь заходил во все распадки, снимал с капканов попавших и окостыжившихся соболей, да белок. Лыжни совсем не было, приходилось торить новую. А кобель, окончательно умаявшись, отказался наотрез шагать впереди, показывать направление старой лыжни. Тяжело. Притащился к зимовью почти в полночь. Хорошо хоть фонарь с собой взял. Проверил все ключи, кроме Бурлячего. Он самый трудный, самый убродный.

– Завтра. Завтра, если сам живой буду.

Хоть и устал не хуже собаки, а спалось плохо. Сознание рисовало беду всевозможными картинами, и цветными и просто чёрными.

С трудом, с охами и вздохами, Степан собрался, когда солнышко уже радостно заливало всю тайгу. Весело щебетали синицы, поползни шуршали по стволам, выискивая пропитание. Пахло весной. Нет, ещё не той весной, когда слышен подснежный шелест ручья и хочется дотронуться до набухших вербочек. Нет, ещё зимний, морозный, но уже запах весны.

Бурлячий встретил охотника несвойственной ему тишиной. Обычно он продувался всеми ветрами и сквозняками, а сегодня, – тишина. И даже сквозь плотные, высоченные ели проникали ласковые лучи солнца, подбадривающие трудно пробивающего дорогу охотника. Следом, чуть поотстав, усердно шагал кобель. Он уже не обнюхивал ближние деревья, коряги, он понял, что они не на охоте.

Отдышавшись, Степан вышел из ельника и почувствовал, что лыжи его держат. Не валятся. Это здесь, на краю леса, да и дальше, на чистоте, ветер, разгоняясь с перевала гулял с такой силой, что уплотнил снег достаточно, чтобы он выдерживал вес охотника. Но надуло сюда снегу много. Ой, много. Посохом землю не достать.

– Ищи! Ищи!

Но кобель стоял смирно, на команду не реагировал, а как-то грустно смотрел в глаза. Наверное, он уже всё знал.

– Пойдём до землянки, может там…

Идти стало легче, лыжи даже не оставляли следа на твёрдой поверхности. Перевал, открывшийся на фоне безоблачной голубизны неба, слепил белизной. Ни одного кустика, ни одного камня не было на белом покрывале. Чуть в стороне, в обратную сторону от перевала из снега торчало что-то жёлтое, привлекающее внимание. Степан даже вздрогнул.

– Лыжи. Генкины лыжи. Землянка…

Если бы Степан не знал, что именно здесь находится землянка, он её бы и не нашёл. Всё сравняло метелью. Ни бугорка, ни отметины. Только лыжи торчат, наполовину скрытые снегом.

Выдернул лыжи, осмотрел, положил в стороне. Кобель подошёл, обнюхал. Хвост висел поленом, совсем безвольно. И голову повесил. Устало, тяжело лёг на снег, положил морду на лыжи.

Степан освободился от лишней амуниции и принялся откапывать землянку, используя одну лыжу вместо лопаты. Он понимал, что финал драмы… уже наступил.

Снег был плотно спрессован, поддавался плохо. В стороне подавленно, утробно завыл кобель. Завыл тихонько, будто стесняясь, искоса поглядывая на Степана.

Когда дверь полностью освободилась от снега, стало видно, что она была чуть приоткрыта. Всего чуть-чуть.

– Вот как подпёрло-то. Не смог открыть…

Генка сидел напротив, привалившись спиной к земляной стене. Голова безвольно висела на груди. Все нары, столик, были искрошены в труху и щепу.

– Пытался обрести хоть какой-то инструмент. Как же ты бился, бедный… Ох-охо… Вот уж ловушка. Пожалуй, и два мужика не смогли бы отворить дверь, придавленную таким плотным снегом. Вот уж ловушка…

Посидев сколько-то на пороге, Степан тяжело поднялся, обратно прихлопнул дверь. Выбравшись из ямы, зачем-то посмотрел в ядовитую синеву неба, хотел было перекреститься, даже рукавицу стащил, но передумал, махнул рукой. Пошел на базу.

– Завтра начну капканы закрывать. Отохотились, однако. Всё я, с языком своим… Грех-то какой… Грех. Он ведь караулить пришёл… Караулить золото…

Год волка

На берегу замёрзшей реки сидел старик. Он был совсем старый. Такой старый, что уже не все звуки слышал, а видеть и вовсе ничего не видел, только белую пелену и тёмные тени, когда кто-то проходил мимо. Такой старый, что стал совсем маленьким, – парка висела на нём, как с чужого плеча, коробилась и пузырилась, растопырив в стороны пустые рукава. Старик вытаскивал свои руки из рукавов и там, внутри, обнимал своё высохшее тело, так казалось, было теплее.

Белые снега надёжно укрывали реку, сохраняли её для тёплых дней, для лета. Но старик знал, помнил её, ту летнюю, могучую реку, с её стремнинами и омутами, с её перекатами, он прожил здесь на реке, целую жизнь. Целую жизнь.

Сидел на собачьей шкуре, брошенной прямо на снег. Голова медленно клонилась, но он набирался сил и снова поднимал её, разлеплял веки и мутными зрачками смотрел, смотрел вдаль. Как много он видел там, в той белёсой бескрайности, в тех бесконечных кочевьях по этой замёрзшей, коварной реке.