Год жизни

— Вот-вот. Ты всегда думаешь только о себе, лишь бы все шло по-твоему. А о жене тебе и горюшка мало. Эгоист!

Алексей часто задышал. Упрек оскорбил его вдвойне: своей незаслуженностью — о Зое он всегда заботился больше, чем о себе,— и тем, что от него требовали насиловать свои убеждения.

— Подличать я не намерен. И запрещаю тебе говорить на эту тему.

— Подумаешь! «Запрещаю». Ужасно я испугалась твоего запрета. Нет, буду говорить, буду! Карась-идеалист!

— Замолчи! — Алексей вскочил, сжимая кулаки.— Или я тебя...

— Что? — вызывающе сощурилась Зоя.— Ударишь? Бить будешь? Ну, бей, бей! Ты же сильнее меня!

Зоя тоже вскочила, подбоченилась и стала посреди комнаты. Краска гнева покрыла ее поднятое красивое лицо, и вся она стала неузнаваемой, чужой, непохожей на ту Зою, которую всегда знал и любил Алексей.

Шатров бросился к вешалке, сорвал с нее свой полушубок, шапку и, не попадая в рукава, выскочил на крыльцо.

Идя скорыми шагами на участок, Алексей мысленно повторял все сказанное женой и поражался. Нет, это не слепая запальчивость, не беспричинная раздражительность бездетной женщины! Это система взглядов на жизнь! Впервые Зоя высказалась так откровенно, до конца. Но ведь о многом подобном она говорила и раньше! Только он старался не вдумываться в ее слова, отмахивался от ее выводов.

Споткнувшись о вмерзший камень, Шатров зашипел от боли, поджал в валенке ушибленные пальцы, пошел медленнее.

Ну, а сам он? Хорош, нечего сказать... За десять минут до того, как вскочить со сжатыми кулаками, он целовал и ласкал Зою. Положим, он никогда не ударил бы ее, слабую женщину. Это так же подло, как ударить ребенка. Но ведь он близок был к тому, чтобы наброситься на Зою, жену, самого родного и близкого человека! Выходит, в

нем самом сидит бешеный зверь? И он не владеет собой? Какое же тогда право он имеет судить Зою? И так ли еще она виновата? Ну сорвалась, ну наговорила глупостей, разожгла в запале и себя и его. Чего не наговорит человек в азарте? А теперь, может быть, уже сидит и плачет, раскаивается в своих словах...

Разобраться — что он ей дал в жизни? Никогда они не жили в большом городе; никогда Зоя не могла одеться, как ей хочется, вволю походить по театрам, танцевальным залам, в гости, наконец. А ведь она еще совсем молода! И теперь завез ее в глушь, на край света. Вдобавок у него хоть живое дело в руках, интересная работа, а ей чем заняться? Поневоле начнешь беситься, вымещать на муже досаду, хоть и чувствуешь — несправедливо, сама виновата во многом.

Шатров еще замедлил шаг. В памяти всплыло воспоминание из далекого прошлого. У калитки, устало опустив натруженные руки, стоит его мать. Она зовет сына, просит не уезжать сегодня, погостить у нее еще хоть неделю, хотя бы три дня! Неужто нельзя отложить отъезд?

Голос матери дрожит и прерывается. Рыдания теснят сердце и у Алексея. Но, сдерживая слезы, ничего не видя перед собой, он медленно уходит все дальше. Ему хочется бегом вернуться к матери, упасть перед ней в пыль, покрыть поцелуями ее родные руки... Но какое-то злое, мучительное упрямство толкает его все дальше. И вот уже не слышен слабый тоскующий голос матери, скрывается за поворотом ее бесконечно дорогая, согбенная горем фигурка...

Сколько лет прошло с тех пор! Давно закрылись навек добрые глаза матери, похолодели теплые ласковые руки. Но всегда с прежней силой Алексей чувствует нестерпимую боль, которую он причинил тогда сердцу матери. И ничем не исправить, не вернуть сделанного. Поздно! Что, если эту боль испытывает сейчас Зоя? Уж не вернуться ли, не помириться ли с ней?..

3

Дымный факел то разгорался, озаряя кровавым светом слоистые стенки забоя с вкрапленными в них окатанными голышами, то начинал гаснуть. Тьма подступала вплотную, обволакивала бурильщика.

Лаврухин сидел неподалеку, пригорюнясь, на большой глыбе мерзлой породы. Накануне он проиграл в карты больше двухсот рублей. Денег не хватило. Пришлось расплачиваться электрическими лампочками — ходовой валютой на прииске. Потом Лаврухин выпил свою «нормочку» — пятьсот граммов водки — и теперь чувствовал себя прескверно. Чертовски трещала голова. Болело все тело. Остро покалывало в боку. С завистью следил начальник шахты за бурильщиком: без всякого видимого усилия, словно играя, Неделя вскидывал пудовый перфоратор, и бур входил в мерзлоту, как в сливочное масло.

«Везет же людям,— горестно размышлял Лаврухин.— Бугаиное здоровье, сила — как у слона. Страви такому литр водки — его и не качнет. А тут и выпил всего ничего, а голову совсем разломило. Хоть обручи нагоняй. Нет, надо бросать пить. А то подохнешь так безо времени. Но как не выпить на дурничку, если подносят? Галган-то душа человек! Не успеешь хлопнуть стакан, бац — второй наливает. С ним дружбу водить есть расчет».

Внезапно толстый шланг, по которому шел сжатый воздух, затрепетал и вяло повис. Оборвался грохот перфоратора. Неделя обернул раздосадованное лицо к Лаврухину, обмахнулся пыльным рукавом.