Год Змея

– Так Сармат – это ты? – Горло у княжны пересохло, и она сказала фразу так, будто выплюнула горсть песка.

– Звучит как оскорбление, – он широко улыбнулся, обнажив просвет на месте одного клыка.

У чудовища, разрушавшего Гурат-град, не хватало исполинского зуба.

Сармат приблизился ещё на несколько ленивых шагов – потрепал переплетение кожаных шнурков, почти таких же, как у Малики, на собственном запястье. Браслет кочевников с письменами и бусинами.

– Болтают, видеть жениху лицо невесты перед свадебным обрядом – к несчастью. Но это глупость, разве нет?

Малика не отвечала. Лишь, вскинув голову, глубоко выдохнула: расширились ноздри. Чёрный цвет глаз слипся до сажи. Больше Сармат не двигался, только разглядывал её, и не так, как мужчина мог бы смотреть на молодую женщину, стоявшую перед ним в одной рубахе. В его глазах не было ни похоти, ни страсти, ни желания обладать – лишь любопытство и очарование моментом. Отсвет пламени в очаге ударялся о волны топаза на стенах, рассеивался над коврами и зеркалами, сундуками и каменными фигурами марл. Его блеск танцевал на руках и волосах Малики, скользил по её лицу.

– Дурная примета, – хрипло сказала княжна, – если муж убьёт жену перед летним солнцеворотом.

Она вскинула подбородок, сжала губы, а Сармат негромко и тепло рассмеялся.

– Малика Горбовна, Малика Горбовна, – он по-кошачьи повёл плечами. – Я отношусь к красоте трепетно. Я люблю то, что рождает мир, и то, что рождают в нём люди. Сожжение Гурат-града – даже это было красиво. – Малика дёрнулась, будто её ударили по щеке. – Прости, но мало когда я видел зрелище более великое. Всполохи пламени в пряной гущине степной ночи. Высверки огня на саблях и наконечниках копий и стрел. Гуратские соборы во всепоглощающем свете – они были чудовищно, страшно хороши за мгновение до гибели. А когда глазурь на куполах горела, то разлеталась снопами брызг – её орнамент вспыхивал киноварным, и синим, и жёлтым с зелёным, прежде чем начинал чернеть. А колокола на башнях звенели, и их отстукивающий от неба гул был почти различим глазу…

Выдавить бы ему его тёмные с прожилками глаза, чтобы они больше никогда не знали такого наслаждения.

– Однако, – Сармат развёл руками, – я уверен, что пройдёт время, и Гурат-град станет ещё краше, чем прежде. Не я первый его сжёг, и не твой род его первым восстановит.

Да остался ли в её роду кто-нибудь, способный поднять Гурат из пепла? Один Хортим, и Малика верила в него, но всё же брат был слишком далеко.

– Я рассказываю, чтобы ты поняла, княжна: я могу разрушать, но всё же ставлю красоту превыше налётов. Могу ли я убивать? Да, конечно. Могу ли я убивать женщин, которыми любуюсь? Нет.

Он резво шагнул к ней и осторожно коснулся волос.

– И тебя я не убью, Малика Горбовна.

Прежде, чем девушка могла бы его оттолкнуть, Сармат развернулся и щёлкнул пальцами, заставляя марл пробудиться.

– Обряжайте драконью невесту, – приказал он весело. – Ночь будет длинной, но не настолько, чтобы тратить её попусту. И подайте княжне мой подарок – да поживее!

Сармат ушёл, а марлы обступили Малику кругом, опустили её на низкое кресло и поставили на колени тяжёлый медный ларь. Пока её заплетала дюжина каменных пальцев, Малика ватными ладонями подняла крышку: на оранжевом бархате лежал массивный золотой венец. Высокий, словно бы кружевной. Сейчас от венца спускались две крупные подвески – в остальном же он был таким, каким Малика его помнила. Княжеский, гуратский, некогда украшавший головы её предков.

Ложь. Глаза подёрнуло мутной поволокой. Гурат-град сгорел, и всё его золото расплавилось. Говорят, дракону прислуживают легендарные кузнецы – в их силах сотворить подделку. Мёд и отрава – он ли не лгал, когда говорил о мёртвых жёнах? Верить Сармату-змею – мало толку, об этом учит любая сказка.

Малика не догадывалась, что в этом Сармат был искренен. Он не убивал ни одну из дев, лежащих в хрустальных домовинах под Матерь-горой, – это по его просьбе делал Ярхо.

Заплетая княжну, марлы начали тихо и утробно петь.

Песня перевала VII

Порой, когда зима начинала вступать в свои права, на Недремлющий перевал опускалось то, что люди называли Самоцветной ночью. Солнце не поднималось из-за горизонта, и небо облеплял мрак. Такая ночь могла длиться как пару дней, так и несколько лун – кто мог предугадать?

– Почему её называют Самоцветной?

Рацлава выглядывала из окна повозки. Облокотившись на край, она подпирала кулаком пухлую щёку, белую с розоватой морозной коростой. Чем становилось холоднее, тем сильнее зудела её кожа – пятна выглядывали из-под лоскутьев, прикрывавших костяшки пальцев, выползали за укутывавший шею шарф.