Год Змея

Да и бежать ей некуда. В деревни камнерезов? Поймает Ярхо-предатель. В Пустошь? Гурат-град сожжён, а тукеры и голод убьют Малику быстрее Сармата. Если Хортим жив, пусть он возвращается и поднимает их город из пепла. Пусть он правит мудро, её брат, трусливый, слабый, но до чего же смышлёный младший брат! Малика помнила его ещё пятнадцатилетним мальчишкой и думала, что он наверняка возмужал за годы изгнания.

Малика скучала по Хортиму. Больше в их роду никого не осталось, они — последние. Так пусть Хортим заново строит терема и соборы, пусть носит княжеский венец и сидит на троне их отца. Он всегда был терпелив, умел взращивать в людях храбрость и собачью преданность. Если они оба — огонь, то Хортим — медово-золотое, пылающее свечное пламя, способное разрастись до великого пожара, но неизменно держащее себя в узде; а Малика — шквал жгучих всполохов.

Пусть её брат создаёт и строит, когда ей самой остаётся лишь разрушать и мстить.

Её ступни скользили по гранитным ступеням. Малика взлетела по лестнице, не чуя ног, и оказалась у дверцы, ведущей в комнату Хиллсиэ Ино. Княжна боялась, что та окажется заперта, но наоборот — дверца была гостеприимно приоткрыта. Малика толкала её ладонью, заглушая голос разума: слишком легко, слишком подозрительно. Будто в ловушку заманивали. Вёльха-прядильщица не могла не знать, что она придёт.

Голова горела. В ушах стоял звон, в горле — стук сердца. Поздно, поздно думать — давно уже всё решила. Малика выпрямила спину и смахнула с плеч волну расплетённых, медовых волос. Вдох-выдох, шаг, ещё один…

Сиротливо стояла прялка, оставшаяся без хозяйки — колесо едва покручивалось, будто от ветра, хотя в комнате было донельзя душно. На белом полотне, которым вёльха застилала сундук, явственно чернел обрядовый кинжал — не захочешь, а всё равно увидишь. Этим кинжалом Хиллсиэ Ино обрезала нити, когда княжна встретилась с ней во второй раз.

Ноги то подкашивались, то совсем не гнулись. Кровь стучала в висках, норовя выплеснуться из жил. Малика шла, и трепетали её юбки, киноварные в рыжину — цвет Гурата. Пылали свечи, расставленные вдоль стен — пламя взлетало и опускалось, будто грудь при сбившемся дыхании. Комната кружилась, белело полотно, и чернело острое лезвие: Малика сжала рукоять холёными пальцами.

А потом спрятала кинжал за пояс и резво вышла вон.

Зов крови X

Спать на дне, средь чудовищ морских,

Почему им, безумным, дороже,

Чем в могучих объятьях моих

На торжественном княжеском ложе?

Николай Гумилёв.

Зимний солнцеворот — особое время. Сармат сказал, что обернётся человеком на четыре дня. Долгий срок, и оттого Малика не сомневалась: Сармат придёт к ней. Ему нужно было юлить и очаровывать, чтобы из семян злобы в её душе выросла если не любовь, то привязанность. Княжна жалела всех женщин Сармата, которых он взял из разрушенных поселений — глупые, потерянные девушки. Как же их изуродовали надежда и страх, раз они млели под поцелуями твари, разрушившей их дом.

Нет, Сармат. Всё, что ты принимал за показную княжескую гордость, за пустую злобу — это не попытка понравиться тебе. Это чистая, тихая, жаркая ненависть, и она текла в жилах Малики вместе с кровью, обволакивала ей сердце. Как бы ты ни был красив, лукав и весел, сколько бы ни дарил самоцветов и ласк, не откупишься. Бедные, бедные твои женщины, Сармат. Нежные слова разъедали их хуже яда, даруя веру, что каждая из них — особенная. Ради этого можно было простить тебе всё что угодно.

С тех пор как рухнул Гурат-град, Малике оставалось лишь ждать. И это оказалось непросто: снимать с Сармата сапоги, расплетать ему рыжие косы, вести пальцами по шее, по груди, по… Как же так, Сармат-змей? Нынешняя ночь — самая длинная в году. Слышишь? То не ветер воет, а твой брат рыщет по миру, чтобы отыскать тебя и убить. Отчего же ты не выходишь к нему, лишь обнимаешь гуратскую княжну и прячешься здесь, в одной из своих спален, в густом свете лампад? Дышишь прерывисто и горячо, сцеловываешь с её волос медовое золото, хотя давно уже должен стоять у подножия горы, обдуваемый бурей. Слышишь, слышишь, Сармат-змей? Это не сквозняк в самоцветных горах, это — зов. На битву, на кровь, на гибель.

Зимой в княжеских чертогах Халлегата было холодно. Княгиня Ингерда шла, одетая лишь в нательную рубаху, расшитую аметистовыми нитями; на её тонких плечах лежали ничуть не греющие шелка. Княгиня несла свечу, и пламя дрожало на сквозняке, отражаясь в рыжих волосах, спешно собранных в узел — как она была красива, Ингерда. Её не состарили ни скорбь, ни потери, ни годы затяжной войны. Княгине минуло сорок, а она всё равно оставалась изящной статуей, с узкими лодыжками и запястьями, обвитыми самоцветами.