Год Змея

Это был первый раз, когда Гъял обратился к Совьон, – встопорщенный, точно воробей, сидящий на мшистом валуне у небольшого лесного озерца. Воительница и не знала о нем многого: лишь то, что мужчина был молод, кудряв и кроваво-рыж, что Лутый слыл его другом и что старый шрам тек через его горло, заросшее медной щетиной.

– Помнится, ты говорила, что Скали умрет от болезни. – Гъял прищурился. – Так нет – утоп в болоте.

Лутый потер опухший, в брызгах веснушек нос и зарылся сапогом в траву.

– Пусть боги примут его мятежную душу, – ровно произнесла Совьон. – Но я сказала, что Скали не доживет до зимы.

– Ты го…

– Он и не дожил.

– Но…

– Полно трепаться, Гъял. – Оркки махнул рукой, выходя из воды, – раздался мелодичный плеск. – Не заставляй сожалеть, что человек, оставивший тебе этот шрам, так и не вырвал связки из твоего горла.

Занимался рассвет – следовало торопиться. Может, в глубине леса еще оставались ватажники, которых Шык-бет ранее послал на охоту или на разбой? Сейчас для отряда не было ничего страшнее таких встреч. Время утекало сквозь пальцы, будто песок: выжившие вернулись к месту гибели каравана. Утренняя дымка ползла над телами, клубилась над вывернутой землей и лизала обугленные следы, оставшиеся после пожаров. Жадные вороны клевали добычу. С битвы прошло больше дня, а чей-то верный конь до сих пор бродил здесь, неприкаянный, и трогал бархатным носом ледяную руку хозяина.

Лутый и Гъял старались поставить на колеса самую целую из телег – для приданого. Оркки и Совьон складывали погребальный костер. Полагалось почтить всех павших черногородских воинов, но на это бы ушло непростительно много времени и сил. Из-за прошедших дождей ветки намокли, а земля разбухла. Пламя и вороны изуродовали многие лица: было решено разжечь всего один костер – для предводителя.

Когда горизонт стал светел и туманно-сиз, Тойву перенесли на ложе из самого сухого хвороста, который только удалось найти. Лутый отыскал на месте побоища кресало, некогда принадлежавшее его друзьям, и поджег кусок чужой рубахи, обернутый вокруг тяжелого сука. Факел заполыхал, но под Тойву огонь расходился неохотно: пламя, едва расцветшее на влажных ветках, задувал ветер.

А потом повалил дым – рассеянный, стелющийся, горький. Он засочился сквозь ветви, будто кровь между пальцев, зажимающих смертельную рану. Воздух над Тойву задрожал от жара, и в хворосте заалели первые огненные языки.

Так лежал их предводитель на погребальном костре – статный, могучий, мертвый. С рыжими волосами, почти нежно распутанными Совьон, и застывшими ладонями, которые Оркки скрестил ему на груди. Тойву сжимал топор, и в лезвии отражалось мерцание поднимающегося пламени. Ветер нес дым в сторону леса – страшно слезились глаза. Рацлава, стоя у погребального костра вместе с остатками отряда, закрывала лицо плащом. Ей не хотелось плакать, но дым был таким горьким, вороны – такими шумными, и нагретый воздух лизал тонкую кожу… Предводитель каравана вез ее на погибель. Он приказал сломать ее свирель – зачем Рацлаве скорбеть? Она куталась в шерсть и, покашливая от дыма, прижималась плечом к Совьон.

Хуже всего приходилось Оркки Лису. Он закусывал костяшку пальца, чтобы ни один лишний звук не вырвался из его горла, и от напряжения на его шее выступали жилы. Осоловевшими глазами Оркки смотрел, как взметался костер. Захватывал сапоги Тойву, облизывал бедра, перебирался на волосы. Пламя затрещало сильнее, и тошнотворно запахло паленой плотью. Ветер подхватил тлеющие кусочки ткани и взбил хлопья золы.

Пусть спит его друг, и пусть спят его воины. Здесь, в дремучих лесах, на напоенной кровью поляне, где тянет болотом и югом. Пусть бури разметут то, что останется от Тойву, и пусть на следующую весну из него вырастет трава. Тойву теперь отомщен, Шык-бет и его разбойники убиты. Оркки лишь нужно закончить этот поход и рассказать вдове друга, как тот пал. И сыну – обязательно рассказать их сыну, каков был его отец.

Лутый стоял рядом с Оркки Лисом – расставив ноги, отведя руки за пояс. Опустив голову, но, казалось, помимо того, что скорбел, юноша еще и пристально наблюдал за наставником. Вдруг он покачнется и ему понадобится опора, но Оркки был крепок. Не падал, не кричал, не выл. Лишь царапал зубами кулак и влажно глядел то на погребальный костер, то на отряд вокруг. Что ему нахохлившийся Гъял, что Та Ёхо, опирающаяся на прочную палку, – лицо Совьон, в растекшейся боевой раскраске, в грязи и саже, будто вытесал камнерез. До того оно было застывшее и горестное. Расплетенные черные волосы стелились по ветру, словно траурное покрывало.

«Что же ты не плачешь по нему, – думал Оркки. – Что же ты не льешь слез – Тойву бы огорчился, узнав об этом».

Огонь выел грудь предводителя, поглотил его руки; дым плескался в потоках воздуха, и над костром кружили черные птицы. Стоял страшный треск, и витал удушающий запах. Горы вдали выглядели сизыми и стеклянными, солнце – матовым. Когда оно поднялось над горизонтом слишком высоко, а пламя прорвалось сквозь Тойву танцующим гребнем, Оркки сделал шаг назад и махнул рукой.