Год Змея

Его обожженные пальцы сплелись с ее, липкими от волнения. Кольцо в крыле носа стало почти медным в отблеске огня.

– Что мне еще тебе рассказать? – Сармат знал, что Кригга не видела, как он жег ее деревню. Может, лишь дым занявшейся травы: сначала он унес девушку в сокровищницу, чтобы не ранить. – Или ты расскажешь о себе?

– У меня нет историй, достойных господина, – тихо ответила Кригга. И Сармат не стал ее заставлять, только погладил по шее, но потом, незаметно для нее, все равно выудил слова о деревне Воште, о сестрах и старой бабке, о девичьих гаданиях и тукерах из глубин Пустоши. А Кригга, забыв обо всем, слушала про дружинные залы Халлегата, про ратные поля и ладьи, плывущие по пенящимся морям. Про полеты над Княжьим хребтом и про искусных кузнецов, живущих в подземельях Матерь-горы. Про печальных марл и низкорослых суваров, готовых исполнить любое желание жены Сармата-змея, но лишь до летнего солнцеворота.

Когда его губы коснулись ключицы Кригги, девушке снова захотелось сжаться в комок.

Малика, Малика, дикий мед, жгучее солнце. Киноварно-красная княжна золотого города. Ее обрекли плутать в горе, но оставили в палатах платья и венцы, браслеты и ожерелья. Ей давали лучшие пищу и вина, присланные Сармату из ближайших городов и хранившиеся в холодных пещерах. Как будто что-то могло скрасить ее бесконечное скитание. Сармат и его прислужники намеренно долго держали Малику в одиночестве: хотели, чтобы на смену ее ненависти пришла граничащая с безумием тоска. Чтобы она остыла, выплакалась, ослабла.

Но от ее ненависти нет никакого откупа.

Если Малика отказывалась покидать старый чертог, когда ей открывалась новая дверца, с необтесанных потолков сыпалась каменная крошка. Потолки, выложенные минералами, начинали дрожать. Поднимался дребезжащий гул – он усиливался до тех пор, пока Малика не подчинялась Матерь-горе. За это время Малика научилась хорошо понимать Матерь-гору, изуродованную, проклятую, омертвевшую княгиню. Она была слепа и глуха, хотя Малика помнила, как та разъярилась после ее фразы об убийстве Сармата. Нет, гора не слышала княжну: проверяя, она и кричала, и ругалась, и грозила возвращением Хортима, но не получила ответа. Но тогда Малика уже выбилась из сил. Ее ненависть свилась внутри, дожидаясь своего часа, а вначале молодая женщина будто кипела. Так Малика решила, что Матерь-гора ее лишь чувствует. Находит внутри себя, ощущает слоями стен пульсирующий человеческий сгусток, направляет, куда ей угодно. Но улавливала она только особенно горячие, острые, почти осязаемые кожей слова.

Так Матерь-гора водила Малику по палатам, сквозь вытесанные арки и узкие щели, украшенные желто-зеленым хризолитом и белым ахролитом. Поднимала княжну и бросала в самые недра.

Спускаясь по винтам особенно длинной и массивной лестницы из кремового оникса, Малика почувствовала холод. В Матерь-горе всегда было зябко, и княжну плохо согревали десятки лампад и огонь, мерцавший в изваяниях трехголовых драконов, но сейчас с дыханием Малики пошел пар. Руки, державшиеся за перила в волнообраных разводах, свело. Ноги подкосились, а зубы застучали.

Лестница вывела ее в тесный темно-серый зал, перераставший в остро скалящийся грот. Как змей, грот изгибался и плавно уходил еще глубже – постепенно Малика оказалась по щиколотку в ледяной воде. Она бы воспротивилась идти дальше, в неизвестность, с намокшей юбкой, но чувствовала, что это место особенное и его открыли не просто так. Грот был прекрасен естественной и мертвой красотой: глыбы кварца и соли, дымчато-голубая хмарь. Он расширялся с каждым шагом, и Малика, не дыша, смотрела на минералы, лежавшие под прозрачной водой, оглядывала карстовую бахрому наростов и мягко изогнутый свод.

Пройдя дальше, она увидела ряды хрустальных домовин.

Сначала Малика решила, что бредит из-за озноба. Но в домовинах спали девушки. Они лежали в тяжелой парче и легком шелке, в их ногах гнездились жемчуга и рубины, а их свадебные платья и венцы, рясны и бусы делали их похожими на сказочных мертвых княжон. Малахитово-зеленый, молочно-белый, гранатово-красный – Малика поняла, что эти девушки, все семь или восемь дюжин, действительно были мертвы, и давно. Стынь грота уберегла их от тлена. И каждую, каждую из них одели особенно, так, что погребальный наряд оживлял черты их угасших лиц. Девушки цвели здесь, в ложбине из хрусталя, робкие и гневные, нежные и звонкие. В бархате и серебре, мехах, меди и изумруде.

Все – жены Сармата-змея. После гибели марлы уволакивали их в недра Матерь-горы, где расчесывали и обряжали в дорогие одежды. Каменные девы печально и любовно устраивали госпожей-на-год в хрустальных домовинах, собирая их истончавшуюся красоту.

Малика захватила ртом морозный воздух. Плеск воды разнесся зычным эхом – княжна почти не чувствовала ног, но подошла к мертвым змеиным женам. Она протянула руку к ближайшей домовине, и пленка фаты, лежавшая на одной из кос девушки, хрустнула под ее пальцами.