Годы

Только факты, показанные на телевидении, приобретали статус реальности. Теперь у всех был цветной телевизор. Старики включали его в полдень с началом трансляции и засыпали поздно вечером перед неподвижной таблицей настройки. Зимой верующим достаточно было смотреть передачу «День Господень», чтобы получить мессу с доставкой на дом. Домохозяйки утюжили одежду под сериал или передачу «Сегодня, сударыня». Матери сажали детей смотреть «Гостей по средам» и цикл «Чудесный мир Уолта Диснея». Телевизор давал всем незамедлительный и малозатратный доступ к развлечению, а женам — мир в семье, возможность держать мужа дома, под боком, за просмотром «Воскресной спортивной программы». Телевидение окружало нас неприметной и постоянной заботой, ею веяло от улыбчивых и все-все понимающих лиц ведущих (Жака Мартена и Стефана Колларо) с их добродушным жизнелюбием (Бернар Пиво, Ален Деко). Оно все теснее сплачивало нас в любопытстве к единым темам, в единых страхах и удовольствиях: найдут ли подлого убийцу семилетнего Филиппа Бертрана, как освободить похищенного барона Эмпена и арестовать Месрина[52], вернется ли к власти в Иране аятолла Хомейни. Оно давало нам возможность с каждым днем обсуждать все новые события и происшествия. Оно снабжало сведениями по медицине, истории, географии, жизни животных и т. д. Коллективное знание становилось обширней — знание легкое и ни к чему не обязывающее, ибо в отличие от школьных знаний оно не оценивалось и применялось только в разговоре с упреждающим «тут по телевизору было…» или «недавно показывали, что…», которое можно было воспринимать либо как дистанциирование от источника, либо как подтверждение истинности.

И только учителя обвиняли телевидение в том, что оно отвлекает детей от чтения и выхолащивает воображение. Детей это нисколько не пугало, они распевали «Мидии, мидии, надо собирать!»[53], говорили голосами Тома и Джерри, с восторгом повторяли и выворачивали наизнанку рекламные слоганы.

Посредством телевизора изо дня в день осуществлялась постоянная и разномастная фиксация мира. Рождалась новая память. Из многотысячной магмы данных — виртуальных, увиденных, забытых и потерявших сопутствующий им комментарий, всплывали на поверхность рекламные ролики-долгожители, самые яркие и растиражированные персонажи, необычные или очень кровавые сцены, они накладывались и совмещались друг с другом, так, словно в одной и той же машине нашли мертвыми и Джин Сиберг, и Альдо Моро[54].

Смерть интеллектуалов и певцов добавляла времени толику скорби и обездоленности. Ролан Барт погиб слишком рано. К смерти Сартра мы готовились загодя, и вот она случилась: торжественные похороны, миллион человек за гробом и Симона де Бовуар, у которой сполз тюрбан, когда тело опускали в землю. Сартр в два раза пережил Камю, ушедшего вместе с Жераром Филипом давным-давно в могильный холод зимы 59–60-го годов.

Смерти Бреля и Брассенса, так же, как и давняя уже смерть Пиаф, вызывали скорее растерянность, словно им полагалось сопровождать нас всю жизнь, хотя мы уже почти и не слушали их песни — один почти морализатор, другой — симпатичный анархист: мы предпочитали им Рено и Сушона. И совсем другое дело — дурацкая смерть Клода Франсуа от удара током в собственной ванне, которая случилась накануне первого тура выборов в законодательное собрание, — левые проиграли, хотя все ждали, что победа будет за ними; или смерть Джо Дассена от инфаркта. Он был почти что наш ровесник. И вдруг мы почувствовали, как далеко теперь весна 75-го года и падение Сайгона, и взлет надежды, с которым ассоциировалось его «Индийское лето».

В конце семидесятых, во время застолий, сохранившихся несмотря на географическую разбросанность членов семьи, память становилась короче.

За столом с морскими гребешками, рагу из говядины, купленной у мясника, а не в супермаркете, с гарниром из картофеля «дофинуа», размороженного, но по вкусу почти неотличимого от настоящего, говорили про машины и сравнивали марки, обсуждали, что лучше — строиться или купить готовый дом, рассказывали про последний отпуск, про потребление времени и вещей. Инстинктивно избегая тем, бередящих застарелые социальные конфликты, культурные разногласия, мы подробно разбирали общее настоящее: взрывы пластиковых бомб на Корсике, теракты в Испании и Ирландии, бриллианты Бокассы, памфлет на Жискара д’Эстена, кандидатуру Колюша[55] на президентских выборах, Бьорна Борга, пищевой краситель E-123, разные фильмы, «Большую Жратву»[56], которую посмотрели все, кроме дедушки с бабушкой, вообще не ходивших в кино, и «Манхэттен»[57], который смотрели только самые продвинутые. Женщины, улучив минуту, обсуждали дела хозяйственные: как лучше складывать натяжные простыни, почему джинсы протираются на коленках, как с помощью соли вывести со скатерти винные пятна, но в общей беседе монополия выбора тем по-прежнему принадлежала мужчинам.