Годы

Восточные немцы форсировали границы, ходили вокруг церквей со свечками в руках, чтобы свергнуть Хонеккера. И падала Берлинская стена. То было время стремительное: тиранов казнили после часового суда и поднимали из рвов землистые трупы жертв массовых расправ. Происходившее не укладывалось в голове: неужели мы все-таки считали коммунизм вечным — эмоции не поспевали за реальностью. Мы чувствовали себя мельче происходящих событий и завидовали людям с Востока, переживавшим такое. Потом мы видели, как они рвутся в магазины Западного Берлина, такие жалкие, в нищенской одежде, с пакетами бананов. Их потребительская неопытность умиляла. Потом зрелище этой безудержной и неразборчивой коллективной жажды материальных благ стало нас смущать. Они недотягивали до той высокой, чистой и абстрактной свободы, которую мы им готовили. Привычное сочувствие к народам, «стонущим под игом коммунизма», трансформировалось в неодобрительную слежку за тем, как они используют свою свободу. Нам больше нравилось, когда они стояли в очередях за колбасой и книгами и были лишены всего, позволяя нам смаковать счастье нашей принадлежности к «свободному миру».

За туманной нерасчлененностью мира «по ту сторону железного занавеса» проступали отдельные нации. Германия, о которой Мориак сказал однажды: «Я так ее люблю, что рад, что их две!» — объединялась. Шептали про политический конец света. Объявляли пришествие «нового мирового порядка». Близился конец истории, демократия должна была распространиться по всей земле. Никогда еще вера в новое поступательное движение человечества не звучала так убедительно. В самый разгар летней жары знойно-сонное течение каникул получило встряску. Огромный заголовок на первой странице всех газет: «Саддам Хусейн вторгся в Кувейт» — напомнил другой заголовок, появившийся в такой же день пятьдесят один год назад, — мы часто видели его на репродукциях: «Германия вторглась в Польшу». За какие-то несколько дней воинственное бряцание оружием охватило, вслед за Соединенными Штатами, западные державы: Франция гордо выставила свой авианосец «Клемансо» и думала объявить мобилизацию, как во времена Алжира. Казалось, если Саддам Хусейн не уйдет из Кувейта, третьей мировой войны не избежать.

Была какая-то потребность в войне, словно людям не хватало настоящих событий, словно они захотели себе того, что могли видеть только по телевизору. Желание приобщиться к древней трагедии. По милости самого невзрачного из американских президентов мы готовились сразиться с «новым Гитлером». Пацифистов тыкали носом в Мюнхенский сговор. В упрощениях прессы все выглядело волшебно и замечательно, и люди верили в технологию щадящих бомб, в «чистую войну», в «умное оружие», «хирургически точные удары»… «Цивилизованная война», — писала «Либерасьон». Воинственный и прекраснодушный порыв нарастал повсеместно. «Надрать задницу Саддаму» — вот она, справедливая война, «война права» и, не говоря напрямую, законный шанс покончить с этим сложным арабским миром, чьи дети в пригородах и укутанные платками девицы эпизодически раздражали, но, по счастью, сидели тихо.

Мы, порвавшие с Миттераном после того, как он появился на телеэкране и ровным голосом произнес: «Теперь слово за оружием», мы, не выносившие восторженной пропаганды операции «Буря в пустыне», теперь утешались лишь передачей «Куклы» и «Большой Бертой» раз в неделю. Январь был холодный и туманный, улицы безлюдны, кинозалы и театры пусты.

Саддам обещал устроить союзникам загадочную «мать всех битв». Ее не случилось. Цели войны окутывались тьмой. Бомбы приводили к гибели тысяч людей в Багдаде, невидимых людей. В одно февральское воскресенье военные действия позорно прекращались, разбитые иракские солдаты блуждали по пустыне. Шумиха спадала, но не совсем, «дьявол» Саддам Хусейн оставался по-прежнему на месте, на Ирак налагалось эмбарго. Больно было осознавать, что тобой манипулировали, унизительно понимать, что ты неделями отдавал свои мысли и эмоции фикции, выкованной пропагандой CNN. Мы не желали больше слушать про «новый мировой порядок».

СССР, о котором как-то забыли, летом просыпался с провальной попыткой старых сталинских хрычей совершить государственный переворот. Горбачев стремительно обесценивался, начинался хаос, потом за несколько часов устранялся благодаря какому-то мужлану с маленькими глазками, который чудесным образом возникал на танке и объявлялся героем свободы. Дело было прокручено ловко, СССР исчезал, оставалась Российская Федерация, Борис Ельцин становился ее президентом, Ленинград — опять Санкт-Петербургом: теперь будет легче ориентироваться в романах Достоевского.