Годы

Дневной свет тускнел. Всплески возбуждения становились все реже. Предложение сыграть в скраббл, источник раздоров, благоразумно отклонялось. Под аромат кофе и сигарет — конопля по умолчанию не афишировалась — вдруг чувствовалось, как сладок ритуал, который так тяготил когда-то, тяготил настолько, что хотелось сбежать от него раз и навсегда; теперь, невзирая на развод с мужем, на смерть дедушек и бабушек, на географическую разобщенность членов семьи, здесь обеспечивалась его непрерывность с помощью белой скатерти, столового серебра и большого куска мяса — в весеннее воскресенье 1995 года. Всматриваясь в повзрослевших детей, слушая их, хотелось понять, что нас связывает, — не кровь, не гены, а только настоящее: тысячи проведенных вместе дней, общих слов и жестов, еды, поездок на машине, множество прожитого вместе, не оставившего осознанного следа.

Они уходили, четырежды расцеловав хозяйку в щеки. Потом, вечером, можно было вспоминать удовольствие, с которым они ели дома, и чувствовать радость от возможности удовлетворять самую древнюю и фундаментальную потребность — давать пищу. И ощущать беспочвенное беспокойство за них, усиленное верой в то, что мы в их возрасте были сильнее: они казались слишком незащищенными, а будущее — огромным.

В жаре конца июля все узнали, что на станции Сен-Мишель взорвалась бомба, — вот уж действительно, при Шираке теракты возобновились. Мы снова вспоминали рефлекс обзвонить близких и страх, что среди всех возможных мест, где они могли находиться, случай поместил их именно туда, в тот поезд и в этот вагон линии RER B, в тот самый миг. Были мертвые и раненые, оторванные ноги. Но надвигались массовые августовские отпуска, не хотелось тревожиться. Люди ходили по коридорам метро и слушали голос, который рекомендовал сообщать о забытых предметах и сумках, — каждый вверял свою судьбу мерам безопасности.

Несколько недель спустя, когда Сен-Мишель уже вылетел из головы, были предотвращены теракты с использованием скороварки, гвоздей и газовых баллонов, и все смотрели, как кино, преследование парня из лионского пригорода — «таинственного Келькаля» — и его смерть под пулями полицейских, которые изрешетили его прежде, чем он успел сказать хоть слово. Впервые летняя погода продолжалась до конца октября. Осень стояла жаркая и солнечная. Кто, помимо родителей погибших и чудом выживших, вспоминал про жертв со станции Сен-Мишель, чьи имена так никуда и не были вписаны — наверняка чтобы не пугать пассажиров, и так уже измученных задержками поездов «по причине технической неисправности» или «серьезного инцидента с участием пассажира», — погибшие были забыты быстрее, чем их собратья с улицы Ренн, хотя те были на девять лет старше, и даже чем их собратья с улицы Розье[80], еще более удаленные во времени. Факты уходили в небытие прежде, чем оформлялись в нарратив.

Мы становились толстокожими.

Мир товаров, рекламных роликов и мир политических речей сосуществовали на телевидении параллельно и нигде не смыкались. В первом царила легкость и призывы порадовать себя, во втором — жертвы и ограничения, все более угрожающие формулировки, «глобализация торговли», «неизбежная модернизация». Нам не сразу удалось перевести план Жюппе[81] в образы повседневной жизни и понять, что нас опять обманывают, но манера высокомерно упрекать нас в недостаточной «прагматичности» коробила сразу. Пенсия и соцстрах оставались для нас последней обязанностью государства, чем-то вроде вехи в том потоке, что уносил нас.

Прекратили работать железнодорожники и почтальоны, преподаватели, все бюджетники. Безнадежные пробки звездами расползались по Парижу и большим городам, люди покупали велосипеды или шагали торопливыми колоннами в декабрьской ночи. Это была суровая, зимняя, взрослая забастовка — мрачная и спокойная, без агрессии и экзальтации. Возвращалось разделенное на части время больших забастовок, с регулярными опозданиями, со своими хитростями и временными решениями. И было что-то от вечных, повторяющихся мифов в телах и жестах — упрямо шагать по Парижу, лишенному метро и автобусов, становилось актом памяти.

На лионском вокзале голос Пьера Бурдье[82] соединял 68-й и 95-й годы. Возрождалась надежда. Новые слова медленно накаляли градус протеста — про «иной мир», создание «социально ориентированной Европы». Люди все время говорили, что они так не общались многие годы, и восхищались этому. Забастовка была скорее словом, чем делом. Жюппе снимал свой план. Наступало Рождество. Пора было возвращаться в свою жизнь — к подаркам, к терпению. Декабрьские дни заканчивались, они не складывались в нарратив. Осталась только картинка толпы, шлепающей в ночи. Никто не знал, будет ли это последней большой забастовкой века или началом какого-то нового пробуждения. Нам казалось — что-то начинается, вспоминались стихи Элюара: «Их была всего лишь горстка / вокруг — без края земля / каждый думал, что он одиночка / оказалось, что их — толпа».