Годы паники. Как принять верное решение, когда все говорят «пора рожать»

Нет, это другая кровать – односпальная цвета искусственных конечностей, убранных с глаз долой в маленькую комнатку на чердаке дома престарелых, где она теперь живет. После десятков лет фермерских трудов, содержания домашнего скота, лабрадоров, яблонь и туалета на улице бабушка перебралась в одну-единственную комнатку с видом на черепичные крыши в окружении кирпичной кладки. Она проводит последние несколько лет жизни в городе, пусть и небольшом – чего прежде не делала ни разу за все 94 года своего существования. Для меня это к лучшему: я могу приехать поездом, пообедать в рыночном кафе и заглянуть в магазинчик секонд-хенда, чтобы купить ей новую упаковку талька от Nivea. Пусть даже сегодня я ничего этого не делаю.

Сегодня я лежу на ее кровати. Лежу, свернувшись калачиком, на боку, глядя на ее белый шкаф-гардероб, полный твидовых клетчатых юбок, кремовых шелковых блузок и изношенных пушистых шлепанцев. Маленький телевизор в углу гремит, как кипящий чайник: идет игровое шоу Deal or No Deal[4]. На подносе – полная миска японских мандаринов рядом со стопкой нечитаных выпусков «Шропшир Стар», субботними приложениями той же газеты и книгой о королевской семье. В комнате подо мной мужчина, тело которого давно приняло форму шезлонга, с присвистом дыша, тащится к двери, штаны его спортивного костюма сползают мешком с дряблых ягодиц, обнаруживая под собой невинные белые трусы. В кухне кухарка выкладывает картофельное пюре к яйцам и кресс-салату, слушая радиостанцию Magic FM. В гостиной две женщины в кардиганах и зауженных брюках подремывают перед телевизором, где тем временем кулинарное шоу волшебным образом превращается в старый черно-белый мюзикл. В саду одна из обитательниц помоложе курит сигарету длиной с коктейльную соломинку и наблюдает, как малиновка теребит шарик несоленого сала.

* * *

Я не плачу. Я вошла в то глухое состояние чистого бесчувствия, когда можно просто смотреть в ничто, как в зацветший пруд. Буду лежать здесь, думается мне, веки вечные. Мышцы атрофируются, отращу усы, кто-то будет время от времени наведываться и переодевать меня в чистую ночную рубашку, начну есть заварной крем и пить шерри. Я буду лежать в бабушкиной спальне, как слой талька и салфеток, выстилающий внутренности ее сумки. Останусь здесь, пока все не улучшится, пока все не кончится, пока все не останется позади.

Две недели назад я лежала в постели с бойфрендом с шестилетним стажем, а он мягко и старательно пробивался сквозь отрицание мною истинного состояния отношений, точно ломая прутики из пучка – один за другим.

– Если бы не бары и гости, – говорил он, – даже не знаю, сколько времени мы проводили бы вместе.

Хрусть.

– Ты вечно занята.

Хрусть.

– Мне не кажется, что ты хочешь быть со мной.

Хрусть.

Ночь затаила дыхание, а я лежала, чувствуя себя такой голой, словно с меня содрали кожу. Внезапно прикосновение этого мужчины, этого медведя в костюме человека, показалось беззаконным, как насильственное вторжение, как чужая рука, сунутая в твой карман. Так что лежала неподвижно. ОН заботился обо мне 6 лет – и вот, снова помогает. Только на сей раз помогает расстаться с ним. Он говорил – мол, не торопись, выжди пару дней, не волнуйся, все будет хорошо, но подумай о том, не хочешь ли ты расстаться со мной. Поутру я цеплялась за него, как за спасательный плот, плачущая, перепуганная, клянущаяся, что не хочу ничего менять. И все это время тихий голосок внутри расходился, точно капля чернил в стакане воды, подсказывая: все уже изменилось. В следующие два дня мы были ближе, чем в последние месяцы: разговаривали, сидели вместе, ели одну и ту же еду, складывали выстиранную одежду друг друга. Я смотрела на его спину – размером с матрац, – пока он мыл посуду.

Я говорю, что люблю его, но без воодушевления. Наверное, хочу чего-то, только не знаю чего.

Он опускает взгляд.

– Конечно, я не предмет девичьих грез. Я – тот мужчина, с которым ты покупала стиральную машину. Такой парень никого не возбуждает.

Сердце рассыпается, как одуванчик под дождем. Итак, мы расстаемся. Конечно же.

Я еще ни разу не слыхала о разговоре на тему «мы что, расстаемся?», который не завершился бы ответом «да».

Сама того не зная, я проваливалась сквозь прореху в ткани прежней жизни и со всего размаху влетала головой вперед в нечто новое – «поток». Как тысячи других взрослых детей, после расставания я отправилась пожить к матери, в то время как он собирал вещи. В моем случае это означало три остановки 48 автобуса на другую сторону реки Ли. По пути на работу я проезжала мимо нашей квартиры и видела, что он снял со стен все картины и сложил их на полу. Квартира выглядела ободранной до нитки, безличной и нестерпимо печальной.