Годы привередливые. Записки геронтолога

Время, плотно заполненное работой, дежурствами на скорой помощи, болезнями дочери, летело быстро. В 1971–1972 годах защитили кандидатские диссертации и стали младшими научными сотрудниками Я. Шапошников, А. Лихачёв и В. Окулов. Двое последних, правда, не сразу, так как научные должности в экспериментальном секторе Института были «дефицитными». Кроме того, надо было во всех отношениях «соответствовать» требованиям надзирающих за наукой органов. Моя диссертация была написана к концу 1970 года и курсировала между Ленинградом и Женевой, куда тогда первый раз надолго уехал Н. П., ставший руководителем Отдела онкологии ВОЗ. С оказией он присылал мне главы с его правками, с оказией я отправлял ему исправленный материал. Исполнял обязанности заведующего лабораторией К. М. Пожарисский. Работы в лаборатории было много, шли масштабные опыты самого Казимира Мариановича, опыты аспирантки из Болгарии Лидии Първановой, заканчивал докторскую диссертацию В. А. Александров. У каждого из нас было множество животных. Скучать было некогда. Наконец, и работа над моей диссертацией была полностью закончена и 22 ноября 1972 года защищена[17]. Николай Павлович был в Женеве и приехать на защиту не смог. Он прислал мне тёплое поздравительное письмо с пожеланием дальнейших успехов.

С защитой связано два забавных эпизода. Первый связан с тем, что один из моих оппонентов – Александра Васильевна Губарева, заведующая патологоанатомической лабораторией ЦНИРРИ, забыла о защите, хотя буквально накануне мы с ней шли утром пешком с электрички в свои институты по Песочной и говорили о диссертации. К счастью, первым защищал диссертацию Дмитрий Беляев с послеоперационного отделения. Первый мой оппонент профессор-эндокринолог из Военно-медицинской академии С. Е. Попов, как человек военный, приехал вовремя, к началу учёного совета. Дмитрий уже закончил свое выступление, начал говорить первый его оппонент, а Александры Васильевны все нет. Я волнуюсь, бегу к ней в ЦНИРРИ – телефонов у них ещё практически не было, они только переезжали из города во вновь построенные корпуса. Прибегаю в её лабораторию, а её нет – уехала на какое-то заседание в прежнее здание на улице Рентгена. Я чуть не рухнул. Видя мое состояние, сотрудники нашли где-то телефон и дозвонились до Александры Васильевны. Она примчалась на такси, я встретил её у входа в Институт, привёл в лабораторный корпус, где находится большой конференц-зал, и тут как раз пригласили всех на мою защиту…

Вышел я на трибуну весь взмыленный и почти что в невменяемом состоянии. Поскольку Н. П. запрещал нам читать доклады по бумажке, а требовал учить их наизусть, текста у меня с собой не было. К своему ужасу, от волнения в связи со всем этим происшествием и беготней я никак не мог вспомнить начало своего доклада. Смог выдавить из себя какую-то невразумительную фразу, на которую, как я заметил с трибуны, дернулось лицо Владимира Михайловича Дильмана, но затем текст пошел по накатанной и отрепетированной «дорожке». Все закончилось благополучно.

«Ты очень хорошо и уверенно доложил», – в один голос заверили меня уже после защиты коллеги, что в первый раз заронило во мне крамольную мысль: «А слушают ли присутствующие в зале, а главное – уважаемые члены диссертационных советов, выступления диссертантов и оппонентов?» Спустя сорок лет, будучи сам уже многие годы членом двух диссертационных советов и поучаствовав в десятках, если не сотнях, защит, могу уверенно сказать, что как минимум половина, если не две трети членов советов, думают о своём и в лучшем случае следят за слайдами диссертанта – красивы ли и достаточно ли читабельны. Внимательно слушают немногие, а вникают в суть – еще меньше… Особенно это стало заметным в последние пять-семь лет, что сказалось и сказывается самым плачевным образом на уровне как самих диссертаций, так и нашей науки в целом.