Годы странствий Васильева Анатолия

И тогда же, еще в парижский период репетиций, Васильев придумал свою сценографию спектакля, которая с небольшими вариациями повторялась затем и на основной сцене TNS, и на гастролях в Париже (в Бобиньи — «MC93» — у Ортанс Аршамбо / Hortense Archambault) и в Ренне (на Национальной сцене Бретани — Théâtre National de Bretagne — у Артюра Нозисьеля / Arthur Nauzyciel). Кто видел зал, названный в честь Кольтеса, — основную сцену ТНС, которая чудесным образом сыграла в новой версии «Медеи», тот помнит и рабочую, звучную акустику, и самое разумное, гармоничное соотношение сцены и зала. Вот это соотношение, вот этот классический баланс Васильев поломал и переделал. Сцена спустилась и достроилась в зал, развернулась и разомкнулась навстречу публике. Васильев, по существу, сконструировал давнюю свою мечту — своего рода синтез «итальянской» сцены и греческого амфитеатра с рисованным задником. Перед нами — тройственное деление пространства: полукруглая орхестра (арена), просцениум, на который актеры поднимаются по ступенькам, — он отделен от пространства в глубине невысокой белой стеной с тремя дверями, и, наконец, скена, которая лишь частично открыта взгляду — о некоторых событиях мы можем лишь догадываться, как бы незаконно подглядывая в эти проемы. Сквозь двери (когда они открыты) и поверх деревянной стенки нам видно огромное панно. На самом деле тут висят — одно поверх другого — целых два монохромных полотна как две гигантские почтовые карточки оранжево-кирпичного Петербурга, а потом и солнечной, желтой Венеции. Каждое из полотен соединялось из широких полос шелка, свободно скрепленных шнурами, но способных тихо колыхаться от ветра мощного вентилятора — и внезапно падать, обрушиваясь вниз с шелковым шорохом парусов или тяжелых штор. За двумя этими занавесами были собраны строительные леса из бамбука: довольно разлапистая, свободная конструкция, еще недостроенная, как бы уходящая вверх. Ярусы здесь соединялись легкими приставными лестницами (прямо-таки с картин Эшера), а поверх всей конструкции угадывались очертания то ли масонского, то ли греческого треугольника, скреплявшего весь каркас… Мы еще увидим эти леса в «Эпилоге» как бесстыдно обнажившийся скелет самого действия.

В зал вынесен белый полукруг орхестры (арены), так что зрители, окружавшие полукольцом предложенное им зрелище, оказывались в опасной и действенной близости от актеров, игравших буквально в одном-двух метрах от обескураженной французской публики. Часть действия проходила на просцениуме — то есть прямо перед тремя дверями в невысокой белой стене-перегородке; двери эти открывались вглубь скены (там начинались или продолжались некоторые эпизоды, лишь частично открытые нашему взгляду).

На арене же прямо перед публикой уходил вверх девятиметровый сложенный синий зонтик — вроде тех летних конструкций, что сдаются отдыхающим за сколько-то лир на итальянских пляжах… Своего рода высокая корабельная мачта, — то ли шест стриптизерши, то ли знак положенных героям странствий, — он одновременно дает нам образ того мирового древа, что воздвигается в Индии во время ритуальных театральных празднеств. По существу, это ось мира, вокруг которой многочисленные миражные тела рассказывают свои восточные сказки. Такое мировое древо задает обычно парадигму тройственной вертикали, делящей вселенную на горний, срединный и нижний мир. Ну а структура греческого театра (или храма) с его тройственным делением пространства по горизонтали тотчас же наглядно узнаваема для понимающих зрителей — свидетели действия уже подсознательно ждут именно развертывания трагедии, а вовсе не пересказа некой повестушки, завязанной на салонную драму.

Никаких диванов или буфетов, обозначающих буржуазную гостиную. Вся мебель, которая по ходу дела выносится на просцениум (и остается там стоять до самого конца спектакля), — это легкие столики да плетеные или перепончатые стулья… Легкие знаки препинания: почти неуловимая, бегло отстукиваемая морзянка быта (или бытия), производившая такое ошеломляющее впечатление в васильевских постановках пьес Дюрас — и вновь понадобившаяся в, казалось бы, куда более плотной житейской вязи Чехова… И вновь — теперь уже вместе с многочисленными кофейниками и крошечными чашечками — выполняющая особую роль. Не реквизита, но значков нотной партитуры, отбивающих ритм и ведущих свою мелодию…