Годы в огне

И все же главной надеждой Крепса был не отец, а сын. Житель Сибирской слободы Николай Образцов числился своим в рабочей среде, и даже влеклась за ним слава смелого, бесшабашного человека. Вокруг этого кряжистого бородатого мужика кучились левые эсеры и анархисты Скребков, Берестов и многие другие, звавшие своих к пуле и динамиту.

В контрразведке штабзапа знали: еще минувшей зимой большевики Челябинска стали прибегать к помощи этих людей, полагая, что их можно использовать для целей красного дела.

Колька, которому, понятно, ничто не грозило, проповедовал «мировой пожар» и, зажигаясь от собственных слов, упрекал подпольщиков в робости. По совету Крепса, провокатор хранил у себя дома оружие, патроны, запрещенную литературу, деньги.

И все же в малоподвижных серых глазах Образцова, даже, кажется, в больших оттопыренных ушах, гнездился страх. У предателя были две клички, и обе вызывали у него самого душевную тошноту. В документах охранки он проходил, как «Азеф» [49], а в подполье его звали «Маруся». Согласитесь, когда молодого бородатого парня зовут бабьим именем, это не свидетельствует ни о доверии, ни об уважении.

В начале марта Образцов, тогда маляр на «Столле», выполняя приказ охранки, попросился молотобойцем к кузнецу Леонтию Лепешкову.

Крепс знал, куда посылать провокатора. Леонтий Романович Лепешков (рабочие звали его «Лепешок») давно уже был на проследке у штабс-капитана. Как потом уточнил «Маруся», кузнец держал конспиративную квартиру, ведал складом оружия и взрывчатки, хранил прокламации, собирал деньги для семей арестованных. Это он, вместе с фармацевтом Софьей Кривой, готовил и провел нашумевшую забастовку седьмого ноября 1918 года.

Кузнец был могучий и добродушный человек, вокруг него всегда теснились люди и кипела дельная жизнь.

Образцов почувствовал тотчас — он произвел на Леонтия Романовича скверное впечатление. Покусывая длинные усы, Лепешок сказал, что плохо догадывается, пошто Николай меняет легкую кисть на тяжкий труд молотобойца. Эсер поспешил объяснить: заметил за собой «хвосты» и надо бы замести след; незачем шею в петлю совать.

Лепешок пожал плечами и заметил, что уйти со «Столля» в депо вовсе не значит забиться в щель.

Кузнец доложил о странной, на его взгляд, просьбе Центральному штабу и, против ожидания, оказался в одиночестве. Кое-кто из своих буркнул Леонтию: «И я грешен, и ты грешен, — кто же в рай попадет?»

Лепешков взглянул на товарищей сентябрем, махнул рукой и взял Николая к своему горну.

Дома Лепешка и «Маруси» соседствовали на Зырянской [50]улице слободы, и молотобоец с тех пор зачастил в хибарку, где кузнец жил с женой Катей и малым мальчишкой Женечкой.

Но Леонтий Романович продолжал хмуриться и ворчать.

В конце марта контрразведка штабзапа решила, что пришло время покончить с подпольем. «Азеф» сообщил Крепсу все фамилии, какие знал, назвал склады оружия, в том числе и «братскую могилу» на Марянинском кладбище, тайную типографию. Однако штабс-капитан понимал: прежде, чем обрушить удар на красных, следует обезопасить своих агентов. Уцелевшие большевики ни в чем не должны подозревать их.

Именно потому Крепс настаивал на эксе — в этом случае можно создать впечатление, что аресты — следствие неудачного налета. Но план рушился: подпольный горком запретил своим людям принимать участие в нападении.

Тогда Образцов, подгоняемый Крепсом, подготовил и провел налет сам.

Леонтий Лепешков и Софья Кривая уже давно замечали странную закономерность: все пустячные операции Образцова проходили успешно, все дела покрупнее кончались провалом. Так случилось и на этот раз.

В день экса к Александру Зыкову прибежал, запыхавшись, последышек подпольщика Шмакова, двенадцатилетний Вася, и велел тотчас спешить к отцу. Понимая, что случилась беда, столяр кинулся на явку. Здесь уже были Вениамин Гершберг, Алексей Григорьев, Станислав Рогозинский и сестра Кривой Рита Костяновская.

Вошедший в последнюю минуту Залман Лобков сообщил, что произошел провал: арестованы Образцовы.

Залман распорядился: немедля всем — вразбежку, вон из города, ждать сигнал Центра.

Александр Зыков [51], не мешкая ни минуты, забежал домой и тут же отправился на винокуренный завод братьев Покровских [52]. Это спасло подпольщиков. Остальные чуть помедлили — и оказались в застенках охранки.

Коммунистов избивали без пощады, требуя сообщить, кто еще остался на свободе.

Впрочем, секли, жгли железом и ломали пальцы больше по привычке, ибо понимали — «Азеф» выдал всех, кого знал, а знал он почти всех.

Дважды или трижды Урусова видела, как на допросы вели или волокли Софью Кривую, Залмана Лобкова, Дмитрия Кудрявцева, Вениамина Гершберга, Алексея Григорьева.

Больше других истязали Кривую и Лобкова.

Княжна хорошо запомнила подпольщицу. Это была молодая женщина, немного старше самой Юлии. На допросах она держалась таким образом, что приводила в отчаянье не только Вельчинского, но и Крепса. От нее требовали выдать партийные тайны. Кривая хмурила разбитое лицо, отвечала сдержанно:

— Я ничего не скажу. Можете бить.