Годы в огне

— Приходи вчера. Потолкуем душевно, скотина!

Комендант — знак конвою, тот — за шомпола.

И так, поверишь ли, восемь дней изгалялись, уже и разум терять стал. Выходит: жил не жил, а помирай.

На девятые сутки доставили к чеху, гляжу — папаня и матушка стоят, слезы утирают.

Комендант пенится:

— Тащите щенка домой. Мал он есть, а то бы…

Маманя не дослушала ишо, хвать меня за руки и волочит восвояси. Отец — сзади, ворчит чего-то, чего уж — не знаю. А я — что ни шаг, то и спотычка и слова тяжелы.

Ладно, полежал я в дому, сколь мог, за ворота выходить стал. Дружки гомонят: «В Карабаш беги. Там, на кордонах, партизаны сбиваются».

Вот это резон. Взял я сколько-то хлеба и отправился в Соймановскую долину, своих искать.

Только от дома — шаг, и вот тебе — в Шатровском переулке парни наши с кем-то дерутся. Я уже кое-чему учен, в долбушку не лезу, на отшибе кручусь. Не успел поглазеть — чехи на конях. И нагайками по людям! Один из них и меня свинчаткой по плечам — как такое терпеть! Я — заборину из ограды и тем бревешком — иноземца по голове. Он из седла улетел и лежит, как полено, будто не дышит, гад!

Я, конечно, бежать, подалей от дома, к могилкам кыштымским, к лесу.

А чехобелые в меня палят из винтовок, из револьверов тоже. Я в переулок, огородами, петляю, как заяц-русак, на обгонки с пулями. Вот так до кладбища и добег. А оттуда уж — в тайгу, в чернь [65].

Два дня кружил, ажно отощал; дымари жег, чтоб комары не сожрали.

На дорогу выскочить опасаюсь — чехи окрест. Однако хлеб кончился, вода в болотах душная, луковки, и той нету.

И решил я к себе податься, харч запасти, тогда уж в путь. Да и, признаться, была надежда — не узнал комендант, кто ихнего конника от души пришиб.

Вхожу в дом, а под божницей сидит мой истязатель и говорит со злобой:

— Ага, доброволник! Велми те просим!

И сует мне револьвер под нос.

Тогда батя ему, подлецу, кланяется.

— Господин военный начальник, исполните бога для, мою отцовскую просьбу: мой мальчик оголодал и обносился в лесу. Я его покормлю, сменю ему одежонку и сам приведу до вас. Даю в том слово.

Комендант, собака, по усам пальцами, потом по столу постучал, ответствует:

— Добре, татинек. Но твоя голова — залог.

Ушел он. Мать меня покормила, одела в новое. Говорю отцу:

— Сам понимаешь: тут мне все одно смерть. В Карабаш побегу.

— Нет, сынок, — качает отец головой, — раз поручился я, то должон слово сдержать и тебя представить. Да и то учти: сбежишь — на мне ответ. Головы не сношу.

Вздохнул, добавляет:

— Идем к иродам, а там уж спасайся, как можешь.

— Ну, идем.

И направился я собственными ногами к пуле, либо к веревке своей.

Взяли меня под караул и тут же — на вокзал. И покатилась теплушка — арестант, фельдфебель и три рядовых — в город Екатеринбург, на север.

Едем под самое утро — Волчья звезда впереди горит, то есть Большая Медведица, а вон молоденький месяц на горбу, рожками вверх в облаке нежится. И может статься, в последний раз я на всю эту благодать гляжу.

Но тут усмехнулся вслух и говорю про себя: «Ладно, умирать так умирать, лишь бы живым остаться!»

Только-только свет обозначился — остановка. Полустаночек. Старшой к машинисту побег: скоро ль на месте будем?

Дверь не замкнул, на стражу понадеялся.

Сел я на приступок, ноги спустил: в лес меня будто веревка тянет.

Думаю: «Вся надея теперь на себя. Придумай, что хошь, Мишка Мокичев!»

Ах, господи, не дважды помирать, — раз всего! Кулем — вниз, мигом — под буфер и — в сосняк. Рукой подать до него.

Пока стражники оклемались да под вагон кинулись — я, считай, уже за стволы ушел.

Пули — мимо, а вагон мой стыки считать стал, стража — к теплушке.

Эх вы, хитры, как коровы!

Ладно, думать надо, куда идти? В Кыштым нельзя, Карабаш все же далек, стало быть — только на север. Екатеринбург рядом, и никто меня там отродясь не видал.

Топаю по железке, шпалы считаю, песню даже пою:

И как один умрем
В борьбе за это!

На станцию Екатеринбург-Товарная добрался вскорости, брожу, как неприкаянный, — где бы кусок хлеба добыть? И натыкаюсь — вот невезение! — на кыштымского кулачка Сирайку, — беляк, доброволец. Чую — пропал. Не успел еще подумать, куда бежать, — казара на мне.

Скрутили руки, потащили по улицам Крестовоздвиженской и Студеной — очень подходящие названия! — в казармы какие-то, сунули в военную гауптвахту.

Ладно, сижу. Только так говорится — «сижу», а всамделе — гоняют нас на допросы, по зубам кулачищем, а еще нагайками, шомполами секут. Пытают: «Знаешь, где красные?» — «Знаю». — «Где?» А я отвечаю: «От молчания голова не болит».

Они вновь нагайками.

Лоза не выдержала.

— Больно же!

Мокичев усмехнулся.

— Затем и бьют, чтоб больно. Ну, не первина это, — и раньше утюжили.

Помолчал.

— М-да… Потом узнал: искали меня в Екатеринбурге мамаша и батюшка, в казарму просились, однако не пустили их и посулили шомполов еще.

А сидело нас на той губе множество. Кто за что, но все белякам насолили.

Как-то надзор кричит:

— Грачев, Муха, Мокичев, выходи строиться!

«Ну вот, — думаю, — и наш черед под пулей стоять и глаз не опускать перед белым дулом винтовки».