Годы в огне

Бодрю себя, ибо страхом от пули не загородишься, это я уже постиг.

Гонят нас куда-то в закоулки, из ворот в ворота, по грядам даже.

Тут Муха себя по лбу стукает и сообщает:

— За хлебом идем. Я не раз так-то вышагивал. Вон глядите — у стражи мешки.

И впрямь — торбы, как же мы раньше не углядели!

Пришли к пекарям, получили буханки и вспять топаем.

А всюду сумерки уже, и мы цепляемся отвыкшими ногами за камни и кусты, падаем даже, получая нагайки. Чаще других Грачев валится, потому — больной, весь жаром горит.

Вот так грянулся он оземь, казачье к нему, прикладами его, сапогами. Шум, брань, удары.

Я Муху — кулаком в бок (такой уговор был): кинули мешки с хлебом и оба — во мглу. За дерева и сараи. Пули окрест цвинькают, да поди-ка убей нас во тьмище кромешной!

Выбежали за город, на деда наткнулись. Спрашиваем, куда мы идем? В Кунгур, отвечает, деточки.

Кунгур — так Кунгур. Там наши, будто бы, где-то воюют. Идем мы на запад ночами да лесами, и прибивается к нам по пути всякий народ, еще десять душ красного цвету. Идем без хлеба, без приварка, само собой, только вода в достатке.

В селах пока — ни красных, ни белых, одни седые.

Наконец-то слышим: фронт близок, залпы пушек различаем уже.

Однако так оголодали, что решили на большак топать. В надее кусок раздобыть.

Не успели еще и в деревеньку сунуться — старушка в слезах. Мы — к ней.

— Что тут делают? По мертвому плачут?

— По глупому.

— Как так?

— Сыночек мой, окаянное семя, в Красную гвардию подался, анафема!

— Почему же «анафема», бабушка?

— А как же! Убьют ведь! А вы кто же?

А мы, отвечаем, вроде сынка твоего, однако ж и разница есть.

— В чем же?

— А в том, что сын твой сыт и здоров ушел, а мы голодны, как псы, и с ног валимся от крайней усталости.

— Ох, деточки, — ответствует старуха, — пожалуйте в мою бедную избушку, покормлю, чем бог послал, не обессудьте.

И ставит на стол ржаные сухари и крынку красного, значит, топленого, молока, подумать только!

Закусили мы и — вповалку на пол, двенадцать душ, хозяйке ногу поставить некуда.

Еще не заснули — крики в селе: вот она, казара.

Мы — к старухе.

— Бабка, спрячь, хоть куда!

— Полезайте в подпол, родимые!

Мы — вниз. Сидим без дыхания, слушаем, что наверху?

Через сколько-то времени — топот; они, казачки, пьяные, слышно.

— Давай, — кричат, — ведьма, курей и сливок. Жрать хотим!

Бабка в слезы.

— Какие куры и сливки? Водинки, и той нет!

Казачье орет:

— Красным есть, нам нету! Гляди, коли что сыщется, — дом спалим!

Тут еще громче зарыдала старуха и говорит:

— Что-нибудь принесу, чтоб вас анчутка взял! И тащит свое последнее.

Нажрались они бабкиных сухарей, водки из фляжек насосались, плясать стали, белая банда.

Куют у нас над головой сапожищами, а мы молча губами шевелим, чтоб выдержать это.

Обезножели они наконец, опять к столу привалились, один дурак другому языком виляет:

— Слышь, Петька, а Петька! Тащи хрычовку в кровать, еще справный божий одуванчик, ха-ха!

А Петька отвечает:

— Ее не в кровать, суку, а к стенке прислонить надо: у ей сын к красным убег!

— Не гоношись, друг, — унимает первый дурак, — всему свой черед. Как нам далее идти, — мы красного петуха бабке на крышу посадим. Она все красное очень даже обожает!

И оба до хрипа хохочут.

Потом слышим: старуху в сарай прогнали, на пол повалились — и храпят.

Может, час прошел или полчаса, пошептались мы друг с дружкой во тьмище своей и решаем: напилось казачье добезума, вылезать надо. А нет — сожгут, идолы, с избой вместе.

Крышку над собой, не дыша, подняли и — к казаре. Так они, бедолаги, и не догадались, как угодили в ад.

Выскочили мы во двор и — бабке на ухо:

— Беги, куда глаза глядят. Мы белых передушили. Зарыдала вновь бедная старушка и поспешила прочь.

И мы — со двора.

Подались в лес — куда ж еще? — и до самого света на запад, на запад… Утром поглядели с опушки — село видать. Кто там — белые, красные? Разведка нужна, а мы — в грязи и рванье. Как идти? А надо. Кинули жребий — мне выпало.

Добрался я до околицы, только решил в окно стучать — пес забрехал.

Выходит женщина на крылечко и видит: мужик почти голый и черный, как арап, и казацкий карабин на нем.

— Караул! — кричит и валится назад себя в обморок.

Побежал я к своим в лес: «Экая, — думаю, — дура!»

А Муха мне говорит:

— Тебя зачем, глупца, посылали? В разведку. А ты что творишь?

Решили мы тогда — скопом в село идти. В огородишко один сунулись, глядим — военный трубкой дымит. Скрутил я ему лапищи за спиной, спрашиваю:

— Кто такой?

А он не больно пугается.

— А ты — кто?

— Я — красный. И могу тебе зубы посчитать!

А он смеется и ропщет:

— Ежели красный, так чего ты меня, дурак, связал? Я тоже красный.

Мы на радости забыли, что он связанный, и обнимаем родненького в неудобном его таком положении.

Ладно, пошли в штаб, допросили нас, приодели маленько — и по взводам. И угодил я в команду пешей разведки 4-го Петроградского полка. Не куда-куда, а в разведку!

Вскорости доказал я делом, на что гожусь, и приняли меня в Российскую коммунистическую партию большевиков, очень большая честь, браток!

Говорит мне однажды командир разведки: