Годы в огне

Свой спич Гримилов-Новицкий начал, как и положено, с весьма лестных слов в адрес гостя. И выходило так, что все удачи отделения были прямое следствие указаний из Омска, а просчеты и поражения рождались вопреки им.

Но господин Злобин в середине речи Гримилова энергично махнул рукой: «Довольно, прошу вас!» — и капитан вполне гладко перешел к рассказу об уничтожении подпольного центра и кассы взаимопомощи стрелочников, под «крышей» которой таилась масса большевиков.

Сообщая эти старые, известные всем сведения, Павел Прокопьевич почтительно поглядывал на полковника и, читая в его глазах одобрение и даже похвалу, вполне сносно завершил речь.

Иеремия Чубатый вздыхал и желал капитану провалиться сквозь землю, дабы можно было уже наполнить стаканы, выпить и вполне легально поухаживать за Юлией Борисовной и Верочкой Крымовой.

Однако Гримилов внезапно заговорил вновь и, то и дело оборачиваясь к своему начальству, стал намекать на некие события, которые произойдут в ближайшее время. Красным приготовлен капкан, и скоро от армии Тухачевского останется лишь кровавая лужа.

Наконец Гримилов умолк окончательно и повернулся к Злобину, прося его произнести несколько слов. Полковник сказал: «Ну разве что несколько», — и тоже молол какую-то чепуху о клещах, о стратегии, о конце большевиков и всяких там либералов.

— В противном случае, — объяснил Злобин, — ни господин адмирал, ни я не могли бы разрешить такой вечер, как ваш. Впрочем, сатис верборум [66], наполним бокалы.

Он быстро вручил Георгиевские кресты Гримилову и Крепсу, произнес подобающие случаю слова, затем приколол Георгиевскую медаль к платью Урусовой и тоже что-то сказал совершенно равнодушно.

Тут же вскочил со своего места Павел Прокопьевич со словами благодарности и заверял господина полковника, что весь штат отделения, понимая свои задачи, постарается оправдать, а также достичь новых свершений, но запутался в длинных фразах и, спасаясь от конфуза, повернулся к Юлии Борисовне.

Княжна медленно поднялась со стула, буркнула что-то вроде «Я оправдаю надежды моего командования» — и села.

Через полчаса мужчины уже нетвердо держались на ногах, но вели себя вполне пристойно: смущало присутствие начальства.

Однако полковник вскоре подсел к Верочке, и секретарша Гримилова, победно поглядывая на Вельчинского, стала улыбаться гостю и кокетничать с ним.

Но поручика это никак не тронуло, и он грустно косился на княжну, вокруг которой уже образовалась компания мужчин.

Николай Николаевич вздыхал и наблюдал за Юлией Борисовной с таким напряжением, с каким обычно следят за молоком на огне.

Помощь пришла с совершенно неожиданной стороны. Крепс постучал ножом по тарелке, сказал в наступившей тишине:

— Господа! Не секрет, что в этих стенах обретается доморощенный поэт поручик Вельчинский. Он посвящает свои опусы одной из наших барышень, и она находит их вполне съедобными… г-мм… простите мне столь гастрономический подход к сочинительству. Попросим господина Вельчинского развлечь нас.

Конечно, вся речь Ивана Ивановича была издевательством, и не сразу догадаешься, откуда взялись у него сведения о содержании стихов, но все же Николай Николаевич, как ни странно, не ощутил раздражения. Выходка Крепса позволяла поручику наконец-то показать себя Юлии, а заодно и всем этим мужланам, без души и таланта.

— Благодарю вас, господин штабс-капитан, — холодно поклонился он Крепсу. — Я, конечно же, прочту свои новинки. Они действительно посвящены одной даме, имя которой не могу разглашать… Итак — «Свет предвечерний». Позвольте, я начну.

Поручик поднялся с места, отставил ногу, а правую руку, чтоб она не болталась перед носом, сунул за полу кителя. И стал читать, поглядывая то на княжну, то на полковника Злобина:

Ни вздоха, о друг мой, ни слова,
Мы в звеньях волшебного круга.
Не счастье ль, что вместе мы снова?!
Не радость ли видеть друг друга?!
Ничто не проходит бесследно
Для сердца, что любит хрустально,
Лицо мое — трепетно-бледно,
Лицо предвечерне печально.

Вельчинский повернулся к люстре, чтоб Урусова и Злобин видели, насколько он бледен и взволнован, и продолжал декламировать:

А ты… ты не любишь другого?..
Кого же?.. Но будет… довольно!..
Боюсь я проклятого слова,
Мне страшно, мучительно больно…
Душа моя грезит так нежно.
Ее охраняют незримо
С любовью ея белоснежной
Два чистых святых херувима,
Ни вздоха, о друг мой, ни слова…
Мы в звеньях волшебного круга…
Не счастье ль, что любим мы снова,
Что любим мы только друг друга?!