Годы в огне

Надо было, хоть из кожи выскочи, чтоб люди не вешали голов. И комиссар полный день пропадал в полках, стараясь сказать на привалах слово мужества своим беззаветным бойцам.

Люди знали общую цель рейда. В колонне были командиры с картами; шагали уральцы, с детства знающие, откуда и куда течет Юрюзань. Даже лекари и обозники разумели, что путь их — в затылок врагу, ему на позор и гибель. Но более того не ведали.

И, может, потому, что знания их были не исчерпывающи, могильная узость ущелья, мрак обстановки за ним рождали в душах бойцов неловкость и даже досаду.

— Где беляки? — спрашивал рейд. — А не козни ли это, что нет их вокруг? Вторые сутки тараним мы тыл Колчака, а ведь ихние офицеришки тоже, чать, не круглые дураки!

Иной боец, многожды продырявленный и на японской, и на мировой, и на этой, гражданской, потянется с хрустом в костях, обронит лукаво:

— Поглядеть бы на него, белячка, одним глазком да пульками обменяться. Все легче было бы!

— Недолго тебе пульки беречь, — отзывался комиссар, покусывая усы и стирая рукавом пот с гладко обритой головы. — Скоро пригодится он нам, свинец, когда, как сокола, свалимся мы на белых ворон там, на Уфимском плато. Или, что же думаете, бойцы, пошли бы мы в эту чертову глушь, коли б не радость — всласть накостылять Колчаку шею и вымести адмирала с Урала?

Это был, само собой, великолепнейший довод, и бойцы, сколько можно, поднимали головы и даже улыбались (как уж оно там выходило!) своему твердому комиссару.

На ином коротком привале Гончаров доставал из планшета малую книжечку (ее неделю назад получили в армии), читал вслух с волнением, и это чувство передавалось слушателям, что вполне было заметно по их трепетным лицам.

Брошюра называлась «Книжка красноармейца» и состояла из вопросов и ответов на самую главную суть гражданской войны.

Вот что читал Николай Кузьмич:

«КТО ТЫ, ТОВАРИЩ?» если тебя так спросят, отвечай: «Я ЗАЩИТНИК ВСЕХ ТРУДЯЩИХСЯ».

«ЗА ЧТО ТЫ БЬЕШЬСЯ?» если спросят, отвечай: «ЗА ПРАВДУ, ЧТОБЫ ЗЕМЛЯ, И ФАБРИКИ, И РЕКИ, И ЛЕСА, И ВСЕ БОГАТСТВА ПРИНАДЛЕЖАЛИ БЫ РАБОЧЕМУ ЛЮДУ».

«ЧЕМ ТЫ БЬЕШЬСЯ?» отвечай: «Я БЬЮСЬ ВИНТОВКОЙ, И ШТЫКОМ, И ПУЛЕМЕТАМИ. А ЕЩЕ ВЕРНЫМ СЛОВОМ К НЕПРИЯТЕЛЬСКИМ СОЛДАТАМ ИЗ РАБОЧИХ И КРЕСТЬЯН, ЧТОБЫ ЗНАЛИ, ЧТО Я ИМ НЕ ВРАГ, А БРАТ».

«КТО ЖЕ ТВОЙ ВРАГ, ТОВАРИЩ?» если тебя так спросят, отвечай: «МОИ ВРАГИ ТЕ КРОВОПИЙЦЫ, КУЛАКИ, ПОМЕЩИКИ, КАПИТАЛИСТЫ, ЧТО ОТНИМАЮТ У ТРУДЯЩИХСЯ ИХ КРОВНОЕ ДОБРО И ЗАСТАВЛЯЮТ ТРУДОВОЙ НАРОД ДРУГ ДРУГА ИСТРЕБЛЯТЬ».

«КАК ЖЕ ТЫ БЬЕШЬСЯ С ВРАГАМИ?» — «БЕЗ ПОЩАДЫ, ПОКА НЕ СОКРУШУ».

«МНОГО ЛИ ВАС, ЗАЩИТНИКОВ ТРУДА?» если тебя так спросят, отвечай: «В РЕЗЕРВЕ У МЕНЯ ВЕСЬ ПРОЛЕТАРИАТ И ТРУДОВЫЕ МАССЫ; ТРУДЯЩИЕСЯ ВСЕГО МИРА СПЕШАТ КО МНЕ НА ПОМОЩЬ».

Читая эти простодушные и гордые строки, Гончаров не повышал голоса, но каждое слово нес отчетливо, будто подавал людям на ладони.

Дивизия изрядно знала своего комиссара и верила ему. Член партии с пятнадцатилетним стажем, Гончаров впервые вступил в линию огня на московских баррикадах пятого года. Комиссар Московского Военно-революционного комитета и член Президиума Московского Совета в дни Октября, он вскоре уже стал добровольцем Красной Армии и в конце восемнадцатого года — военкомдивом-26.

Полгода боев — это многое значит на войне, и каждый новый день и каждый новый бой открывают человека людям, и лишь то слово имеет цену, под которым твердый гранит мужества и труда. И слово комиссара было словом партии не только для красноармейцев, но и для начдива, вступившего в РСДРП(б) всего лишь в декабре семнадцатого года.

И вот теперь, прочитав бойцам «Книжку красноармейцам, Гончаров говорил без жестикуляции, медленно подбирая слова и мягкими движениями поглаживая высокий лоб:

— Весь наш успех ныне в одном: скорость. Надо как можно живей выйти из духоты ущелий и увидеть все, что вокруг, а не одни эти отвесные скалы, в которых гнездится сосна. Воистину прекрасны степной ветер, и солнце в широком небе, и села, где отдых и можно попить молока и поглядеть на добрые лица женщин.

— Да, — отвечали бойцы, — это, как в сказке, то, что ты говоришь, комиссар.

Вздохнув, полки поднимались со стоянок, и снова был марш, тесная тяжелая дорога молчания под куцым небом каньона.