Годы в Вольфенбюттеле. Жизнь Жан-Поля Фридриха Рихтера

Но основная часть поэтов и философов уже тогда была левой и приветствовала революцию (ее начало): Клопшток — восторженно, во многих одах («Франция добилась свободы. Века благороднейшее деяние взошло на Олимп!»); Виланд был убежден, что Франция отстояла «доброе дело человечества», и приветствовал революцию трезво, критически оценивая ее в статьях; Гердер приветствовал ее в письмах, беседах, философских трудах. «Я считаю, что ваш пастор поступает правильно, — писала в 1792 году герцогиня Луиза, жена Карла Августа, Шарлотте фон Штайн, — вознося молитвы за королевскую семью Франции. Гердер так не поступил бы». Гердер действительно вместо этого читал «странные» проповеди, в которых обрушивался на «персон высокого ранга». А жена Гердера Каролина писала (и не кому-нибудь, а Якоби) в это время: «Солнце свободы восходит, это бесспорно». Бюргер воспевал в стихах «свержение деспотизма в Галлии», Шубарт в песне «К свободе» отправляется на поиски ее, чтобы в конце концов найти ее у «легких галлов», воспитанники теологической школы в Тюбингене, Гёльдерлин, Гегель и Шеллинг, отпраздновали годовщину революции под Деревом свободы, Фосс, один из немногих, чье восхищение революцией никогда не проходило, написал не столь уж поэтичную, но очень патетическую «Песнь неофранков» на мелодию «Марсельезы»: «Будь благословенна, милая Свобода!.. С оружием — на бой. За Свободу и Закон! Присоединяйся, гражданин, присоединяйся! Трепещите, наемные своры!»

Всеобщее воодушевление было велико. Очевидцы — Кампе, Вильгельм фон Гумбольдт, Эльснер, Архенгольц, Форстер — рассказывали в журналах о событиях в Париже. В соседних с Францией пограничных областях и даже в Саксонии вспыхнули крестьянские восстания. Когда на Лейпцигской осенней ярмарке в 1791 году были поставлены пьесы Иффланда и Коцебу, высмеивавшие революцию, зал взорвался таким негодованием, что режиссер вынужден был выйти на сцену и извиниться перед публикой за выбор пьес.

Кант, по свидетельству Фарнгагена, услышав о провозглашении Французской республики, со слезами на глазах воскликнул: «Теперь я могу сказать, как Симеон: отпусти, Владыко, раба твоего с миром, ибо видели очи мои спасение твое!..» Выступить публично он, правда, отказался («когда сильные мира пребывают в состоянии опьянения… не следует пигмею, коему дорога его шкура, вмешиваться в их спор…»), но в работах, изданных после революции, он не раз выражает завуалированно свое положительное отношение к ней. При этом он заранее опровергает теорию Шиллера, что, прежде чем освободить личность от опеки и предоставить ей свободу, надо сперва к ней приучить. С этим он никогда не мог согласиться, написал он в 1793 году в трактате «Религия в границах чистого разума», поскольку при таком условии свобода никогда не придет, «ибо нельзя созреть для нее, не живя на свободе».

Из философов самым решительным защитником революции был, несомненно, Фихте. Сын бедного саксонского ткача, ровесник Жан-Поля, выросший, подобно ему, в деревне, он прошел такой же трудный путь к образованию и взрастил свои убеждения на такой же политической почве — бюргерско-демократической. «Господин Р. считал наивным, что тот, кто не работает, не должен есть, — пишет он совершенно в духе Жан-Поля, полемизируя с публицистом Рейбергом, — да будет нам позволено считать не менее наивным, что только тот, кто работает, не должен есть или же есть самое несъедобное». В 1793 году он анонимно опубликовал два философско-правовых сочинения, названия которых уже говорили об их направленности: «Требование вернуть свободу мысли, которую князья Европы до сих пор подавляли» и «К исправлению суждений публики о Французской революции». Он спрашивал: «Имеет ли вообще народ право вносить изменения в свое государственное устройство?» — и отвечал утвердительно. «Человечество мстит самым страшным образом своим угнетателям, революции становятся необходимыми», — говорит он «деспотам, которых нужно растоптать», монархам (из которых, кстати, и он исключает «бессмертного Фридриха»). И хотя он тоже, как поэты, патетически говорит о свободе и разуме, он все же видит и экономические причины общественных изменений. «Как только непривилегированный поймет, что при помощи договора привилегированный его обделяет, он имеет полное право расторгнуть невыгодный договор… Он более не почитает честью для себя, чтобы горстка знати или принцев за его счет содержала блестящий двор или что так уж полезно для спасения его души, чтобы кучка бонз жирела, выжимая все соки из его угодий». Уже став профессором в Йене и Берлине, он, в сущности, всегда оставался демократом; только после 1806 года на его идеалы легла тень шовинизма, что позволяет и реакционерам ссылаться на него.