Годы в Вольфенбюттеле. Жизнь Жан-Поля Фридриха Рихтера

Во вторник он спешит на квартиру и в контору Декера на Брюдерштрассе, но застает там лишь бухгалтера, который-де ничего не знает. Господин Декер, должно быть, в саду около Хольцмаркта. Там он действительно его находит, тот много говорит о своей поездке в Швейцарию, но ничего — о гонораре Германа. Пусть он в одиннадцать часов придет к нему на квартиру. Он приходит, но Декера опять нет дома: тот в гостях, а на следующий день уезжает в деревню. Когда Герман настаивает на встрече вечером, ему назначают прийти в шесть часов вечера; Декера он не застает, зато для него есть письмо, в котором ему предлагается мизерный гонорар — в противном случае он может забрать свою рукопись. Получив аванс, едва, покрывающий дорожные расходы, бедный автор в конце концов уезжает, «в высшей степени раздосадованный», как он пишет, на самом же деле — в отчаянии.

«Я мечтаю стать когда-нибудь полезным миру и близким, но теперь, когда мне надо накопить знаний и заложить основу всему, мне помогают так плохо, что я едва могу просуществовать», — жалуется он, но и обвиняет, обнаруживая более глубокое понимание дел: «Годись я в солдаты, я бы продался какому-нибудь князю, чьим подданным не являюсь, иначе пришлось бы стать им бесплатно, и повернулся бы спиной к стране, где мои бедные родители помогают умножать доходы, за счет которых самые богатые, свободные от налогов сынки чиновников получают самые большие блага». «Кто накормит меня, кто вознаградит меня за все телесные и душевные муки, что я претерпел ради блага других?.. Я не могу изучать даже того, что помогло бы мне спасти людей от чумы, подвергая себя опасности заболеть ею… И пусть я буду дитя природы, которое беспрепятственно может жрать желуди и корни, лишь бы мне дана была свобода да небо, естественной красотой которого я мог бы любоваться».

Это он написал в 1788 году. Можно себе представить, как должна была всколыхнуть его через год революция во Франции. Но в его письмах о ней ни слова. Переворот, о котором он пишет, должен произойти… в философии. Под впечатлением лекций по физике великого Лихтенберга он надеется на полную перемену в философии. Все предрассудки стариков должны быть отменены, все веками боготворимые авторитеты — свергнуты, для того чтобы возникла подлинно «гетеродоксальная и непреложная философия», опирающаяся на «знание природы и ее законов».

Разработать свои мысли об «изгнании всех других философий в адскую пропасть» и концепцию «истинной, чистой, полезной философии» он подробнее уже не может. Запись в книге смертей гёттингенской церкви св. Иоганна гласит: «Иоганн Бернгард Герман, Studiosus Medicinae из Гофа, в Байройте, умер 3 февраля 1790 года от подагры и кровотечения, в возрасте 29 лет, похоронен 5 февраля 1790».

Полутора годами раньше он писал Рихтеру: «Я и ты — два гения, это доказывает наша одинаковая жалкая судьба», но относительно «одинаковой судьбы» он оказался не прав. В то время как он исчез безымянным, его друг достиг всего, что наметил. Чтя память великих, мы должны иной раз со скорбью помянуть и тех, кому неблагоприятные обстоятельства помешали осуществить свои добрые задатки, кто унес в могилу несозревший протест, сформировавшиеся идеи, но кто стойкостью своей способствовал тому, чтобы великие стали великими.

15 СМЕРТЬ ВСТУПАЕТ В ЖИЗНЬ

Из времен учительства Рихтера в захолустной шварценбахской школе до нас дошло следующее предание: хозяйка входит в его комнату и видит, что он, бледный и потерянный, стоит у окна. Она заговаривает с ним — он не слышит. Лишь когда она в третий раз обращается к нему, он отвечает, пробуждаясь, как после гипноза, и горячо благодарит женщину, которая своим приходом спасла его от вспышки безумия.

Это произошло примерно в то время, когда он, двадцати семи лет, ноябрьским вечером записал в дневнике: «Самый важный вечер в моей жизни: я ощутил мысль о смерти; понял, что положительно безразлично, умру я завтра или через тридцать лет, что все планы и все на свете у меня рушится и что я обязан любить бедных людей, чья жизнь так быстро гаснет…» И позднее: «Я никогда не забуду 15 ноября. Пусть у каждого будет свое 15 ноября. Я почувствовал, что существует смерть… В тот вечер я распластался на своем будущем смертном одре… увидел себя с повисшей мертвой рукой, с запавшим лицом больного, с остекленевшими глазами, — в этой последней ночи я еще слышал, как бьется моя буйная фантазия…»

Это видение смерти возникло не внезапно. Оно давало о себе знать и ранее. И явилось вершиной долгого кризиса. Поворотным пунктом оно стало лишь потому, что Рихтер осознал, что с ним происходит. Дневниковая запись содержит в себе подобие будущей программы: «…и что я обязан любить бедных людей».