Годы

Но она не обратила на него внимания. Она стояла на месте, отвечая на приветствия, сохраняя полное самообладание, — как будто используя специальный набор снаряжения для экстренных случаев. О Господи, сказал себе Норт, она не лучше их. Она покрыта коркой неискренности. Они уже говорят о ее детях.

— Да, это тот малыш, — говорила Мэгги, указывая на юношу, танцевавшего с девушкой.

— А дочь, Мэгги? — спросила Милли, оглядываясь вокруг.

Норт заерзал. Это заговор, понял он. Это каток, который все сглаживает, стирает, обкатывает до безликости, придает всему одинаковую округлость. Он прислушался. Джимми был в Уганде, Лили была в Лестершире, мой мальчик, моя девочка… — вот что они говорили. Но им не интересны чьи-то дети, кроме своих, заметил он. Только свои, их собственность, их плоть и кровь, которых они будут защищать, выпустив когти в своем болоте, думал он, глядя на маленькие лапки Милли, — даже Мэгги, даже она. Ведь она тоже говорила о «моем мальчике, моей девочке». Как они могут быть цивилизованными?

Элинор засопела. Она клевала носом — бесстыдно, беспомощно. В беспамятстве есть нечто непристойное, подумал Норт. Ее рот приоткрылся, голова завалилась набок.

Но настал его черед. Повисла пауза. Надо подстегнуть разговор, понял он, кто-то должен что-то говорить, иначе человеческое общество прекратит существование. Хью прекратит существование, Милли тоже. Он уже собирался найти какие-то слова, чтобы заполнить эту огромную пустоту древней утробы, но тут Делия — то ли из присущего хозяйкам желания всегда встревать, то ли из человеколюбия, Норт сказать не мог — подошла, быстро кивая.

— Ладби приехали! — прокричала она. — Ладби!

— Где они? Наши дорогие Ладби! — воскликнула Милли. И они подняли свои тела и ушли, поскольку Ладби, как выяснилось, редко выбирались из Нортумберленда.

— Ну что, Мэгги? — спросил Норт, повернувшись к ней, но в этот момент у Элинор в горле что-то слегка щелкнуло, и ее голова наклонилась вперед. Теперь ее сон был глубок, и он добавлял ей достоинства. Она как будто была где-то очень далеко, погруженная в тот покой, который иногда придает спящим сходство с мертвыми. Минуту-другую Норт и Мэгги сидели молча. Они были наедине, им никто не мешал.

— Зачем, зачем, зачем… — наконец проговорил он, делая такое движение, будто срывает с ковра пучки травы.

— Зачем? — переспросила Мэгги. — Что зачем?

— Да Гиббсы… — сказал он, кивнув в их сторону: они стояли у камина и разговаривали. Грузные, жирные, бесформенные, они казались Норту карикатурой, шаржем, уродливым разрастанием плоти, которая разрушила форму изнутри и подавила собой, потушила внутренний огонь. — Что такое? — спросил Норт.

Мэгги посмотрела на них, но ничего не сказала. Мимо медленно двигались танцующие пары. Одна из девушек остановилась. Она подняла руку, и ее жест бессознательно выразил всю серьезность, с которой очень юное существо ждет от будущей жизни только добра. Это тронуло Норта.

— Зачем? — Он указал большим пальцем на молодежь. — Ведь они так прелестны…

Мэгги тоже посмотрела на девушку, которая прикрепляла к груди чуть было не упавший цветок. Мэгги улыбнулась. И промолчала. А затем без всякого смысла, как эхо, повторила его вопрос: «Зачем?»

На мгновение он опешил. Выходило, она отказалась помочь ему. А он так хотел, чтобы она ему помогла. Почему она не может снять бремя с его плеч и дать ему то, чего он так жаждет, — уверенности, определенности? Потому что она такой же урод, как все остальные? Он посмотрел на ее руки. Сильные и красивые. Но, подумал он, увидев, что пальцы чуть согнулись, если дело коснется «моих» детей, «моего» имущества, ее пальцы мгновенно разорвут посягнувшему брюхо, или зубы вопьются в глотку, покрытую нежной шерсткой. Мы не способны помочь друг другу, думал он, мы все уроды. И все же, хотя ему было неприятно свергать ее с пьедестала, на который он сам ее водрузил, возможно, она была права: мы, творящие идолов из людей, наделяющие кого-то — мужчину или женщину — властью над нами, мы лишь множим уродство и уничижаем самих себя.

— Я поеду к ним в гости, — сказал Норт.

— В Тауэрс?

— Да. В сентябре, охотиться на лисят.

Она не слушала. Только смотрела на него. Она относит его к какой-то категории, почувствовал он. Ему стало неуютно. Она смотрела на него так, как будто он был не он, а кто-то другой. Он чувствовал ту же неловкость, как когда Салли описывала его по телефону.

— Я знаю, — сказал он, напрягая лицо, — я похож на изображение француза со шляпой в руках.

— Со шляпой в руках?

— И с жиром в боках, — добавил он.

— …Шляпа в руках? У кого шляпа в руках? — спросила Элинор, открывая глаза.

Она растерянно огляделась. Ей казалось, что секунду назад Милли говорила о церковных свечах, но с тех пор, по всей видимости, произошло многое. Хью и Милли сидели рядом с ней, а теперь их нет. Был какой-то провал, наполненный светом покосившихся свечей и неким ощущением, которое она не могла описать словами.

Элинор совсем проснулась.