Годы

— Я растрепана? — спросила она, прикасаясь к своим волосам.

— Нет. Не трогай, — сказала Мэгги.

— О чем же мы говорили перед налетом? — спросила Элинор. Опять ей показалось, что они беседовали о чем-то очень интересном, когда им помешали. Но разговор оборвался безвозвратно: никто не мог вспомнить его тему.

— Что ж, все позади, — сказала Сара. — Давайте выпьем за… За Новый Мир! — воскликнула она и торжественно подняла бокал. Всем вдруг захотелось говорить и смеяться.

— За Новый Мир! — закричали они, поднимая бокалы и чокаясь.

Пять бокалов с желтой жидкостью сошлись вместе.

— За Новый Мир! — кричали они и пили. Желтая жидкость плескалась в бокалах.

— А теперь, Николай, — сказала Сара, со стуком поставив свой бокал на ящик, — речь! Речь!

— Дамы и господа! — начал он, выбросив руку, как оратор. — Дамы и господа…

— Нам ни к чему речи, — перебил его Ренни.

Элинор была огорчена. Ей хотелось послушать речь. Впрочем, Николай воспринял вмешательство Ренни добродушно; он сидел, кивая и улыбаясь.

— Идемте наверх, — сказал Ренни, отодвигая ящик.

— Прочь из этого погреба, — подхватила Сара, потягиваясь, — из пещеры сей грязной и мерзкой…

— Слушайте! — остановила их Мэгги. Она подняла руку. — Мне показалось, я опять услышала выстрелы…

Все прислушались. Выстрелы еще грохали, но где-то совсем далеко. Это было похоже на звук прибоя у далекого берега.

— Они всего лишь убивают других людей, — свирепо сказал Ренни и пнул ногой деревянный ящик.

Но позвольте же нам думать не только об этом, мысленно возмутилась Элинор. Ренни опять натянул на лицо свою маску.

— Что за чепуху, что за чепуху говорит Ренни, — сказал Николай, доверительно повернувшись к ней. — Это всего лишь дети, играющие с шутихами во дворе, — бормотал он, помогая ей снять халат. Они отправились наверх.

Элинор вошла в гостиную. Комната казалась больше, чем запомнилась ей, она была очень просторной и удобной. По полу были разбросаны газеты, огонь горел жарко и весело. Элинор чувствовала сильную усталость. Она опустилась в кресло. Сара и Николай задержались внизу. Остальные помогали няне перенести детей в кроватки, предположила Элинор. Она откинулась на спинку кресла. Ко всему как будто опять вернулись покой и естественность. Ее охватило ощущение величайшего спокойствия. Ей будто был выделен еще один отрезок времени, но, лишенная чего-либо личного близким присутствием смерти, она чувствовала себя — ей было трудно подобрать слово — «неуязвимой»? Так ли это называется? Неуязвима, произнесла она, глядя на картину, но не видя ее. Неуязвима, повторила она. На картине были изображены холм и деревня, вероятно, в Южной Франции, а может быть, и в Италии. Там были оливковые деревья и белые крыши, сгрудившиеся на склоне холма. Неуязвима, повторила Элинор, глядя на картину.

Сверху слышалась легкая возня: наверное, Мэгги и Ренни укладывали детей. Прозвучал слабый писк, точно сонная птаха чирикнула в гнездышке. После канонады все это создавало впечатление особого уюта и покоя. Но вот Мэгги и Ренни вошли в гостиную.

— Они испугались? — спросила Элинор, садясь прямо. — Дети?

— Нет, — ответила Мэгги. — Они всё проспали.

— Но они могли видеть сны, — сказала Сара, придвигая стул.

Все промолчали. Было очень тихо. Вестминстерские часы, которые раньше били каждый час, теперь хранили безмолвие.

Мэгги взяла кочергу и ткнула ею в дрова. Искры полетели в дымоход сонмом золотых глазков.

— Это наводит меня… — начала Элинор.

Она сделала паузу.

— На что? — спросил Николай.

— …на воспоминания о детстве, — закончила она.

Она думала о Моррисе, о себе самой и о старой Пиппи. Но если бы она рассказала об этом, никто не понял бы, что она имеет в виду. Все молчали. Вдруг внизу на улице прозвучала чистая нота, как будто извлеченная из флейты.

— Что это? — спросила Мэгги. Она вздрогнула и, приподнявшись, посмотрела в окно.

— Горнисты, — сказал Ренни, останавливая ее рукой.

Горнисты протрубили опять, уже под окном. Затем — дальше по улице, потом еще дальше, на соседней улице. Почти сразу после этого загудели машины, зашуршали колеса, как будто уличное движение выпустили на свободу; возобновилась обычная лондонская вечерняя жизнь.

— Кончилось, — сказала Мэгги и откинулась на спинку кресла. Секунду она выглядела очень усталой, а затем придвинула к себе корзину и принялась штопать носок.

— Я рада, что я жива, — сказала Элинор. — Это плохо, Ренни? — Она хотела, чтобы он заговорил. Ей казалось, что он скрывает огромные запасы чувств, которые не может выразить. Он не ответил. Он сидел, опершись на локоть, курил сигару и смотрел на огонь.

— Я провел вечер в угольном погребе, в то время как другие люди стремились убить друг друга у меня над головой — вдруг сказал он, после чего протянул руку и взял газету.

— Ренни, Ренни, Ренни, — проговорил Николай, как будто увещевая непослушного ребенка. Ренни продолжил чтение газеты. Шорох колес и гудки автомобилей слились в непрерывный гул.

Ренни читал, Мэгги штопала, а в комнате висело молчание. Элинор наблюдала, как пламя в камине бежит вдоль потеков смолы, вспыхивает и опадает.