Гоген в Полинезии

Преобладающей чертой характера Гогена Морис называет «аристократическую надменность». И здесь он прав, потому что во всех описаниях нрава Гогена мы постоянно встречаем слова «самодовольный», «высокомерный», даже «заносчивый». Мать Поля неохотно признавала в своем завещании: «Что до моего дорогого сына, ему придется самому пробивать себе дорогу в жизни, ведь он настолько восстановил против себя всех моих друзей, что скоро окажется предоставленным самому себе»[19]. Эту характеристику подтверждают слова, которыми Гоген ответил Шуффу, когда тот кратко его пожурил: «Мне странно слышать, будто «я сам себе приношу вред своим высокомерием»… Людей, которые могут быть мне полезными, очень мало. Я их знаю и никого из них, по-моему, не обидел. Что до тех, кто может мне навредить — Писсарро и компания, — то их кудахтанье вызвано скорее моим талантом, чем нравом. Как я ни слежу за выражением своего лица, всем оно кажется снисходительным, будто это моя вина. И черт с ним! Нет смысла втираться в милость у идиотов — и у меня есть основания презирать большую часть человечества»[20].

Конечной причиной бесспорной самоуверенности, самовлюбленности и эгоизма Поля Гогена была, разумеется, его нерушимая вера в свой талант и призвание, его твердое убеждение, что он великий художник. И задним числом хочется согласиться с одним из друзей Гогена, тоже членом кружка символистов, который говорил, что его «эгоизм был оправдан, ведь это был творческий эгоизм»[21]. Потрясающая самоуверенность Гогена хорошо объясняет и другую важную черту его характера: неистребимый оптимизм, из-за которого он часто поступал безрассудно и иногда преждевременно праздновал победу. Его неизменные провалы объяснялись не ограниченностью и не детским простодушием, как это может показаться, а тем, что он требовал от современников, чтобы они так же понимали и ценили его творчество, как он сам.

Услышав, что Гоген решил навсегда уехать в Южные моря, Морис тотчас выразил свое сочувствие и одобрил этот смелый шаг, продекламировав строки Малларме:

Все книги прочтены! Я чувствую, как птицы
От счастья пьяны там, меж небом и водой.
Бежать, бежать! Ни сад, заросший лебедой -
Пусть отражался он так часто в нежном взоре, -
Не исцелит тоску души, вдохнувшей море,
О ночь! ни лампы свет, в тиши передо мной
Ложащийся на лист, хранимый белизной,
Ни молодая мать, кормящая ребенка.
Уходим в плаванье! Мой стимер, свистни звонко
И в мир экзотики, в лазурь чужих морей,
Качая мачтами, неси меня скорей.

(Перевод с французского В. Левика

)

Сам Гоген был настроен куда более трезво и деловито: он не замедлил осведомить Мориса, во сколько обойдется эта южноморская мечта, а заодно признался, что пока у него, увы, нет денег даже на еду. Правда, заверил он Шарля, ему только что пришел в голову отличный способ раздобыть средства на дорогу. Теперь Гоген задумал отправить все свои непроданные картины или, во всяком случае, лучшие из них на аукцион в Отель Друо. Но для успеха аукциона надо было, чтобы несколько крупных газет и журналов как следует разрекламировали его. А для этого в свою очередь требовался свой человек и поборник в журналистских кругах. Лучше всего такой квалифицированный, как Морис. К чести последнего надо сказать, что он делом подтвердил, как искренне восхищается Гогеном, охотно взяв на себя нелегкие обязанности агента по рекламе. И сразу же сделал очень удачный ход, заручившись поддержкой влиятельного Стефана Малларме.

Гоген стал завсегдатаем кафе символистов, к нему привыкли и с ним считались, но зато начали портиться его отношения с радушным хозяином дома Шуффенекером, которого он намечал себе в спутники. Шуфф давно привык к тому, что Гоген, не стесняясь, покушается на его запасы сигар и спиртного, бесцеремонно распоряжается в доме, всюду развешивает свои картины и приводит друзей во все часы суток, и кротко все переносил с завидным самообладанием. Но теперь, увы, было похоже, что Гоген решил распространить свои права и на жену Шуффа, женщину кокетливую и красивую. Во всяком случае, так заключил Шуфф, хотя убедительных доказательств у него не было. И в конце января 1891 года дошло до разрыва. Правда, безграничное преклонение Шуффа перед гением Гогена и тут оказалось сильнее всех прочих чувств: он вызвался и впредь заботливо хранить картины Гогена, хотя выставил их автора за дверь. Окончательно отпал еще один участник Гогеновой экспедиции в Южные моря.