Гоголь

Гоголь – МП. Погодину, март 1837 года

Я вспомнил мои прежние, мои прекрасные года, мою юность, мою невозвратимую юность и, мне стыдно признаться, я чуть не заплакал.

Гоголь – М. П. Балабиной, сентябрь 1839 года

1

В мае 1839 года в Риме почти на руках у Гоголя умирает юноша – двадцатитрёхлетний Иосиф Вьельгорский. Юноша, талант которого был признан всеми, чьё будущее рисовалось в блестящих красках, умирает от чахотки, Гоголь ухаживает за больным, ведёт с ним разговоры, а чаще сам говорит, ибо слабеющий Вьельгорский не может говорить – он пишет свои вопросы и ответы на листках блокнота. От тех недель общения остались клочки гоголевских записок, названных впоследствии «Ночами на вилле». Они полны «сокрушительной жалостью» к умирающему, жалостью глубоко личной, обращённой именно к Вьельгорскому и ко всему прекрасному и молодому в жизни, как и к самой жизни, которая похищается неумолимой смертью.

Письма Гоголя об этом событии тоже пронзительно тоскливы. Мысль о неизбежном конце сквозит в них. Ужас уничтожения природой своего же собственного создания – и прекрасного! – поражает его. Усиливающееся его собственное болезненное состояние как бы сближает судьбу Гоголя с судьбой рано уходящего Вьельгорского. И он переносит сострадание и жалость на себя, видя конец своей молодости и угадывающийся конец собственной жизни. Он пишет об этом Вяземскому, вспоминая о посещении могилы его дочери, похороненной в Риме; Данилевскому, Погодину, своей бывшей ученице М. П. Балабиной. То и дело мелькает в них выражение «неумолимая смерть» и говорится о «запахе могилы». «Я ни во что теперь не верю, – пишет он, – и если встречаю что прекрасное, тотчас же жмурю глаза и стараюсь не глядеть на него… «Оно на короткий миг», шепчет глухо внятный мне голос. Оно даётся для того, чтобы существовала по нём вечная тоска сожаления, чтобы глубоко и болезненно крушилась по нём душа».

И возникает перед ним образ собственной утраченной юности, покинувшей его свежести, невозвратимого начала жизни, когда безбрежен был горизонт и ничего тёмного не виделось на нём, а лик проносящейся мимо старости пугал, ужасал, но всё же заглушался смехом. «Я глядел на тебя. Милый мой молодой цвет! – пишет он в «Ночах на вилле». – Затем ли пахнуло на меня вдруг это свежее дуновение молодости, чтобы потом вдруг и разом я погрузился ещё в большую мертвящую остылость чувств, чтобы я вдруг стал старее целыми десятками, чтобы отчаяннее и безнадёжнее я увидел исчезающую мою жизнь».

Это настроения последних глав первого тома «Мёртвых душ». Это настроения не автора-рассказчика, а самого Гоголя, который вступает в пору своих тридцати лет, о которых он напишет: «роковые 30 лет, гнусный желудок и все гадости потухающего чёрствого рассудка». Попыткой вернуть молодость, возвратиться в неё хотя бы мысленно, душевно становится работа над «Тарасом Бульбой» и писание драмы из запорожской жизни.

Делая записи к драме, Гоголь создаёт образ главного героя её, который голосом автора произносит свой лирический монолог. И он, этот монолог, обращён к юности, к свежести: «Отдайте, возвратите мне, возвратите юность мою, молодую крепость сил моих, меня, меня свежего, того, который был! О, невозвратимо всё, что ни есть в свете!»

Тоска, веющая от этого предвестия конца, начинает всё чаще посещать его.

В конце 1838 года в Рим вместе с наследником приезжает В. А. Жуковский. «Первое имя, произнесённое нами, – пишет Гоголь В. Н. Репниной, – было: Пушкин». Жуковский стоял у постели умирающего Пушкина, он видел его смерть и долго сидел у изголовья умершего, когда все присутствующие при страшном событии разошлись. Более всего поразило Гоголя в рассказе Жуковского терпение Пушкина, его просветление накануне смерти. Страдая от страшных болей в животе, он старался отвлечь всех от своей боли – и пуще других жену. То светлое выражение на лице умершего Пушкина, выражение успокоенности и глубокой, как бы всё понимающей и обнимающей мысли, которое увидел Жуковский и которое запечатлела даже посмертная маска, потрясли Гоголя. Что же постиг Пушкин за этой роковой чертой? «Давай выше, выше, ну… пойдём!» – сказал Пушкин Далю, когда тот стал приподымать его на подушках. Куда он поднялся и куда поднималась в тот миг его душа, сознававшая, что она излетает из тела?

Часто, очень часто поминает Гоголь в это время в своих письмах Пушкина. Тень Пушкина преследует его. То являясь ему в светлом своём лике – как радость, как окрыляющее воспоминание, то как мысль о конце, о неизбежном конце всего прекрасного. То строчка пушкинская промелькнёт в его отзыве о чём-то, то попадётся на глаза свежий номер «Современника», вышедший уже без Пушкина, но с его стихами – например, с теми стихами, о которых он не знал, когда писал «Ревизора»: «…Вновь я посетил», и болью сжимается его сердце.