Гоголь-студент

Недаром ему не было охоты переделывать свой труд. Целым рядом примеров он так наглядно доказывал легкость и благозвучность поэзии новейших поэтов – Жуковского, Батюшкова и Пушкина, в сравнении с тяжеловесными, нередко оскорбляющими слуг стихами «российских классиков» – Ломоносова, Сумарокова и даже Державина, что как молодой попечитель, так и большинство посторонней публики выслушали диссертацию с видимым удовольствием. Но что делалось во время этого чтения с бедным Парфением Ивановичем! Он менялся в лице, отдувался, обтирал фуляром выступившие у него на лбу крупные капли пота, но прервать молодого чтеца все же не решался.

– Превосходно! – похвалил граф Александр Григорьевич, когда последний умолк. – Но благодарить надо прежде всего, конечно, вас, господин профессор, потому что главная заслуга все-таки ваша.

Никольского от такого одобрения покоробило, но на душе у него вместе с тем немного полегчало.

– Осмелюсь доложить вашему сиятельству, – заговорил он, оправляясь. – Сочинение сие в основе своей хотя и противоречит коренным началам эстетики, но как выразился наш неподдельный стихотвор Сумароков:

Трудолюбивая пчела себе берет
Отвсюду то, что ей потребно в сладкий мед,
И, посещающа благоуханну розу,
Берет в свои соты частицы и навозу.

Для диспута я дозволяю иногда молодым людям защищать и парадоксы…

Прелесть стихов «неподдельного стихотвора» что-то не пленила молодого попечителя. Он слегка даже поморщился и возразил холоднее обыкновенного:

– Со своей стороны я в этой прекрасной диссертации не вижу никакого парадокса и полагаю, что и вы, господин профессор, присудите молодому человеку высший бал?

– Как угодно будет вашему сиятельству… – смутившись, покорился Парфений Иванович.

– Да, мне угодно! А каков он по латинской словесности? – спросил граф директора.

– О! Он у нас первый латинист, – отвечал Ор-лай. – Завтрашний день ваше сиятельство изволите в том сами убедиться.

– А нельзя ли нам убедиться в том сегодня же, сию минуту?

– Сегодня, ваше сиятельство, нам предстоит еще переспросить многих по российской словесности…

– А для какой радости? – заметил граф, конфиденциально понижая голос. – Приватными репетициями каждый профессор и без того, я полагаю, определил с достодолжною точностью познания каждого воспитанника по своей части. Супсонировать добросовестность господ профессоров я отнюдь не считаю себя вправе. Публичный же экзамен должен, так сказать, пустить только пыль в глаза посторонней публике и мне, попечителю, – с тонкой улыбкой добавил граф. – Это раз. А потом, у меня, сказать между нами, терпения, пожалуй, все-таки не достанет просидеть этак несколько дней подряд, слушая целые курсы давно знакомых мне наук. Поэтому я просил бы вас, достоуважаемый Иван Семенович, в виде личного для меня одолжения, сократить сию пытку и мне, и другим.

Хотя желание молодого попечителя было выражено в форме просьбы, но Иван Семенович хорошо понял, что это – приказание, против которого прекословить не приходится. И «пытка» была сокращена с полутора недель до трех дней.

В латинской словесности Любич-Романович действительно отличился: на задаваемые ему как профессором, так и директором, классиком по-латыни, вопросы он отвечал точно так же свободно на языке древних римлян и, прочтя вслух открытую попечителем наугад страницу истории Тацита, без запинки пересказал прочтенное по-латыни же своими словами.

На экзамене всеобщей истории особенно поразил графа Александра Григорьевича необыкновенными познаниями Редкий, причем на выраженное графом удивление, что неужели у нас на русском языке имеется столь подробное руководство, профессор Моисеев объяснил, что предписанное руководство – то же, что и в других заведениях – Кайданова, и что самому себе он, Моисеев, может приписать разве одну заслугу – умение возбудить в студентах интерес к предмету. По собственной охоте они изучали крестовые походы по Мишо, тридцатилетнюю войну – по Шиллеру, которую общими силами почти всю перевели на русский язык, как перевели и целый том истории Ролле-на-Кремье.

– Честь и слава! – одобрил попечитель. – Но меня, признаться, в истории древних народов интересовали всегда не столь внешние, политические события, сколько гражданский строй, семейный быт…

– В этом отношении я на моих лекциях следовал именно взгляду вашего сиятельства, – подхватил молодой инспектор Белоусов. – Предмет мой, римское право, воспитанники изучают в подлиннике, по юстиниановым конституциям, которым комментариями служат мои словесные объяснения о римском общественном и семейном быте.

– Очень вам благодарен. Вы все, господа, я вижу, умеете возбуждать в молодежи любовь к науке, а аппетит является во время еды. Эти птенцы ваши совсем, можно сказать, оперились. А птицу не спрашивают, умеет ли она летать. Засим, я полагаю, как по римскому праву, так и по остальным предметам мы можем ограничиться немногими общими вопросами. Не так ли, господа?