Гоголь-студент

Дипломат-попечитель, по неизменной своей вежливости, как бы советовался, но на деле выражал свою тайную волю, а воля попечителя была законом. Дальнейшие экзамены гнали, как говорится, на почтовых, и впечатление по всем предметам было мимолетное, но одинаково благоприятное. Несколько долее сам граф остановился лишь на французской словесности и в самых изысканных выражениях высказал профессору Ландражену свою особенную признательность.

Впечатлительный молодой француз был окончательно очарован и искренне восторгался:

– Европеец до кончиков ногтей! Аристократ, как алмаз, чистейшей воды! И выговор-то какой – настоящий парижский! Это счастливейший день моей жизни!

Глава двенадцатая «Ныне отпущаеши раба твоего»…

Предстоял еще последний экзамен – из политических наук – у профессора Билевича. Но уже накануне вечером на общее светлое настроение набежала зловещая туча. Директор и инспектор были внезапно потребованы к попечителю. Тот принял их хоть и любезно, но все же как будто суше обыкновенного и стал расспрашивать что-то очень уж обстоятельно о заведенных в гимназии распорядках. Потом, словно мимоходом, упомянул, что по предложению министра до приезда еще в Нежин побывал в Казани, чтобы ближе ознакомиться на месте с внутренним строем тамошнего университета, который, по мнению министра, после недавнего попечительства Магницкого мог в некотором отношении служить образцом высшего закрытого учебного заведения. Действительно, все – и мебель, и постели, и белье воспитанников – оказалось-де там в самом образцовом виде. Еда – вкусная, сытная. Но зато же и порядок! К родным студенты отпускаются только по билетам. У каждого своя комната, но входить туда они могут лишь для сна. Все остальное время дня они проводят либо на лекциях, либо в «занимательных» комнатах (то есть в рабочих залах), либо в саду, и везде под непрерывным надзором субинспектора.

– Правда, строгость, пожалуй, чрезмерная, для молодежи удручающая, но порядок образцовый, идеальный! – заключил с легким вздохом зависти граф Александр Григорьевич и поднялся с кресла. – Mais revenons a nos moutons[24]. Вам и так ведь довольно хлопот с вашей молодежью? Простите, господа, что обеспокоил. Вы, я думаю, тоже утомились?

С тою же официальною любезностью он пожал обоим подчиненным руку и проводил совершенно озадаченных до дверей.

Перейдя через вестибюль к себе в квартиру и кабинет, Орлай обернулся к последовавшему туда за ним Белоусову с вопросом:

– Ну, что вы скажете, Николай Григорьевич? Тот только руками развел.

– Что сказать тут? Нет дыма без огня.

– Вы полагаете, что с чьей-либо стороны против нас были наговоры?

– Всякое бывает. И у вас, Иван Семенович, и у меня, грешного, есть тайные враги.

– Нет, Николай Григорьевич, вы ошибаетесь! – горячо возразил Орлай. – Среди нашего благородного ученого сословия мнения могут быть, конечно, разные. Но рыть яму своему собрату никто из нас не станет, о нет!

– К сожалению, Иван Семенович, я в этом не совсем убежден и кое-кого даже подозреваю.

– Лучше и не называйте!

– Пока окончательно не удостоверюсь, – извольте, я буду молчать. Доброй ночи!

Пять минут спустя Белоусов, сильно взволнованный, снова ворвался в кабинет к Орлаю.

– Теперь, кажется, нет уже сомнений! Яма для нас вырыта. Вопрос только в том: лезть нам в нее или нет?

– Да что и как вы узнали?

– А вот, лишь только я вышел от вас на площадку, как из дверей его сиятельства навстречу мне его гайдук. «Тебя-то, братец, – говорю, – мне и надо. Не был ли давеча у графа кто-либо из профессоров?» – «Как же, были». – «Кто был?» – «Как их, бишь? Фамилию свою велели еще доложить. Би… би…» – «Билевич?» – «Они самые».

– Михаила Васильевич! – воскликнул Орлай. – Но, может статься, он хотел только приватно засвидетельствовать свое почтение его сиятельству. Разговора их гайдук ведь, вероятно не слышал?

– Секретного разговора – нет, потому что двери были притворены. Но аудиенция продолжалась с добрых полчаса, а для засвидетельствования почтения – получаса, как хотите, чересчур много. Когда же я помог памяти гайдука звонкою монетой, ему вспомнились и прощальные слова графа: «Покорнейше благодарю вас, господин профессор. Но насчет эмиссаров я держусь правила Суворова: Святой Дух дает мне внушения. Других эмиссаров мне не нужно». Орлай вздохнул и поник головой.

– Как грустно, право, разочаровываться в человеке, которому, кажется, ничего дурного не сделал! Но прошу вас, Николай Григорьевич, не предпринимайте сами ничего против него.

– Скрыто я ничего не предприму. Но мне, как инспектору, не может быть возбранено, кажется, задавать воспитанникам на экзамене вопросы?

– Понятно, нет. Но ради меня-то хоть поумерьте немного ваш пыл.

– Ради вас – извольте. Но вперед за себя все-таки не ручаюсь.