Гоголь-студент

– Что вы! Они смотрят вовсе не на меня, а на вас…

– Нет, уж извините, на вас: что я за невидаль? Провинциальный медведь. А вы – столичная штучка. Эх, хоть бы поучили меня!

Подтрунивая так над своим наивным соседом, Гоголь, однако, сам чувствовал себя далеко не по себе под стрелами любопытных глаз, перелетавшими к ним с того конца гостиной.

– Однако и скучища же! – тоскливо признался он и беспокойно заерзал на стуле. – Сидим, как в западне…

– А не пойти ли нам в сад?

– И то, пойдемте.

Оба разом сорвались со стульев.

– Куда, куда, господа! – остановил их старик-хозяин. – Сейчас обед.

И точно, вскоре обе половинки двери настежь распахнулись, и слуга с поклоном доложил, что «кушанье подано».

– Прошу, господа, не побрезговать: чем Бог послал, – пригласил хозяин, и все чинным порядком двинулись в столовую. В хвосте шествия – наши два юнца.

– Сядемте опять вместе: все веселее будет, – шепнул Гоголь новому знакомцу, и оба они пристроились на нижнем конце длиннейшего обеденного стола, где оставалось еще несколько незанятых приборов.

Глава двадцатая Застольные разговоры

Уже с первого блюда общее внимание обедающих приковал к себе балагур Щербак. Уписывая за обе щеки, он в то же время умудрялся не только отвечать на отрывочные вопросы соседей относительно житья-бытья в Карлсбаде, где шесть недель лечился от своей тучности, но иллюстрировать чуть не каждый ответ свой потешным анекдотом.

– Смейтесь, смейтесь над немецкими порядками, – заметил степенный хозяин. – Зато немец аккуратен, все у него по ниточке, не то что у нас, малороссов…

– Ну нет-с, не говорите! – перебил Щербак. – Иной малоросс по части аккуратности всякого немца за пояс заткнет.

– И пример у вас есть?

– А вот послушайте. Поселился я в Карлсбаде в гостинице, где жил и некий барон из Померании, отставной прусский лейтенант – милый человек, только спорить куда горазд. Как окончили это мы с ним курс лечения, пригласил я его в свой номер – на прощанье бутылочку рейнвейну распить. Глядь – опять затеяли горячий спор из-за того, кто лучше служит своему господину: немец или русский. «Да что попусту слова тратить, – говорит наконец барон. – Сейчас вам на деле докажу. Эй, Карл!» А Карлушка словно вырос уже из-под земли: «Здесь, господин барон!» – «Вот тебе, братец, два гульдена. Сходи-ка за угол в погреб за бутылкой иоганнисбергера. Да чтобы в пять минут она была тут передо мной, как лист перед травой. „Sehr wohl, Herr Baron“». («Как велите, г-н барон»). Барон же перед собою часы на стол положил. «А я вам тем временем, как по-писанному, каждый шаг его высчитаю. Теперь, извольте видеть, он сходит с лестницы… Теперь идет по улице… Теперь завернул за угол… Сходит в погреб… Расплачивается и выходит опять на улицу… Идет назад… Поднимается по лестнице… Идет коридором… Входит в прихожую… Не, Karl! Bist du da?» – «Zu dienen, Herr Baron!»[32] Ax, черт тебя возьми! В самом деле, он уж тут как тут. Запыхался, как самовар, раскраснелся, как рак, но ставит на стол бутылку иоганнисбергера. А господин его оборачивается ко мне с торжествующим видом: «Num, mein lieber Herr, was sagen sie dazii?»[33] – «Что скажу? Что мой Ивашка исполнит то же ничуть не хуже вашего Карлушки. Эй, Иване! Вот тебе четыре гульдена. Сбегай-ка в погребок за парой иоганнисбергера. Да живо, смотри у меня!» – «Мигом слетаю». Выложил я тоже на стол свои часы и высчитываю: теперь вот он сходит с лестницы… Теперь идет по улице… Теперь завернул за угол… Сходит в погреб… Расплачивается… Выходит из погреба…

Идет назад… Поднимается по лестнице… Идет коридором… Входит в прихожую… «Эй Иване, здесь ты?» – «Тут, пане». – «А вино-то где?» – «Вина нема». – «Как нема?» – «Да я ж еще не собрался: картуз, вишь, куда-то запропастился…»

Есть рассказчики и плохие, и хорошие. Плохой рассказчик и самую занимательную историю разведет в водице не идущих к делу подробностей или же испортит ее неумелым передразниванием действующих лиц и преждевременным смехом. Хороший рассказчик выражается сжато и точно. Диалоги ведет естественно и просто и своей равнодушно-серьезной миной еще больше оттеняет забавную сторону рассказал. И Гоголь, и Щербак принадлежали к числу таких хороших рассказчиков, с тою лишь разницей, что Гоголь и по окончании рассказа сохранял свою прежнюю невозмутимость, тогда как Щербак в заключение своего карлсбадского анекдота первый же разразился громогласным смехом, и этот задушевный, заразительный смех, подобно фитилю, поднесенному к пороховой бочке, вызвал кругом единодушный взрыв хохота.

Едва ли, однако, не громче всех заливался молодой Стороженко. Гоголь же нарочно еще подталкивал его то локтем, то под столом коленкой, и тот, едва собравшись перевести дух, закатывался снова до одышки, до слез. Даже хозяин с верхнего конца стола неодобрительно поглядывал на смешливого юношу, а отец последнего с укоризной покачивал ему издали головою.

– Смилуйтесь, Николай Васильевич… Ей-Богу, сил уже не стало… – простонал Стороженко, утирая катившиеся по его побагровевшим щекам слезы.