Гоголь-студент

Между тем беседа за столом перешла на животрепещущую злобу дня – войну нашу с Персией. Особенно восхвалялись подвиги Паскевича и Ермолова.

– Да что ваши Паскевичи да Ермоловы, – неожиданно забасила тут знакомая уже читателям Пульхерия Трофимовна. – Что бы они поделали без моего Васеньки?

– Да что бы они, бедные, без него поделали! Хочь сядь та й плач! – подхватил Щербак, лукаво подмигивая другим гостям на чадолюбивую толстуху, слепо верившую во все, что писал ей из армии про себя баловень-сын. – Для отечества кровь ушатами ведь проливал?

– Ушатами не ушатами. Господь Бог доселе его миловал от вражеских пуль, но он готов отдать последнюю каплю крови…

– Да, это бывает, и нередко, – не унимался насмешник, – что люди, готовые отдать последнюю каплю крови, чересчур уже экономны на первую каплю. Забыл я вот только, чем ваш Васенька особенно отличился?

– Чем мой Васенька особенно отличился? – в тон вопрошающему повторила задетая за живое мать, окидывая его презрительно гордым взглядом. – Во-первых, он впереди своего полка влез на неприятельскую крепость…

– На какую-с?

– На какую-с! Очень нужно мне помнить все эти басурманские названия!

– Еще бы. Они и без того при них останутся. А во-вторых-с?

– Во-вторых-с, он своими руками забрал в плен этого… ну как бишь его?

– Не визиря ли?

– Да, именно что визиря!

– А может, самого шаха персидского? Но отчего газетчики-то злодеи воды в рот набрали? Замалчивают его геройские подвиги?

– И награды ему, кажись, доселе тоже ни-ка…ка…кой не вышло? – подхватил и другой гость, имевший природный недостаток – заикаться. – Вот хоть бы Павла Григорьевича сын по…получил Георгия, Кондрата Ивановича – Влади…ди…ди…мира с бантом, а ваш Ва…ва…ва…

– А мой Ва-васенька и Георгия, и Владимира, и Андрея! И в газетах об этом было.

– Не читали, не читали! – раздался вокруг стола веселый хор голосов. – Куда же ему те ордена навесили?

– Георгия на сабельку, Владимира на…

– На кивер? – не без ехидства подсказал заика.

– Да, да, на кивер!

– А Андрея?

– А Андрея в петличку. Заика прыснул со смеха.

– Слышите, госпо…по…пода? Да этаких орденов вовсе и не сущ…че…че…че…ствует!

Бедную Пульхерию Трофимовну окончательно взорвало.

– Не сущ-че-че-че-ствует! – передразнила она снова. – Так, по-вашему, я лгунья? Вот вы так точно лгун, и батюшка ваш, и матушка ваша испокон веку лгали! За это-то Господь Бог и покарал их сына, то есть вас, сударь мой, косноязычием!

– Me…ме…меня?

– Ме-ме-ме… Да, вас! Лишил вас даже человеческой речи. Бараном мекечете: «ме-ме-ме»!

Пререкания зашли далеко за пределы безобидной шутки. Но в глухой провинции патриархальные грубости и в наше время, случается, сходят за настоящий юмор. А семьдесят лет назад они были почти необходимою солью всякого «приятного» застолья. И все за столом поголовно хохотали – хохотали неудержимо, потому что у возбужденного, озлобленного общим хохотом заики все лицо судорожно задергало, перекосило и вместо членораздельных звуков из захлебывающихся уст его вылетали только шип да свист. Пульхерия же Трофимовна, чтобы не дать ему что-нибудь выговорить, победоносно и громче прежнего продолжала «мекекать».

Когда много лет спустя в Петербурге Гоголь и Стороженко вспоминали вместе эту безобразную сцену, им было стыдно как за двух главных действующих лиц, так еще более, быть может, за самих себя. Но в ту пору они были еще молоды-зелены, а главное – на глазах у них был пример окружающих, в том числе и людей вполне солидных, преклонного возраста, которые от души тоже «животы надрывали».

Не без труда удалось наконец хозяину умиротворить расходившуюся Пульхерию Трофимовну и перевести беседу на нейтральную почву. Не угомонились только два юнца на нижнем конце стола: один вполголоса, но с бесподобным звукоподражанием воспроизводил захлебывание заики и «мекечение» его противницы, а другой то пофыркивал, то закатывался во все горло, так что по окончании обеда родитель счел нужным задать ему добрую «головомойку». Во время последней Гоголь благоразумно стушевался, но затем дернул нового приятеля за фалду:

– Уйдемте-ка лучше в сад.

– Да ведь туда нельзя иначе, как через диванную…

– Так что ж такое?

– Да разве вы не видели, что все дамы прошли уже туда?

– Ах ты, Господи!

– Ну, как-нибудь проберемся…

И сторонкой два храбреца один за другим проскользнули через диванную на террасу.

Глава двадцать первая Опять изучение нравов

Терраса выходила прямо в сад. Но дом стоял на косогоре, и садовые деревья не совсем заслоняли открывавшуюся с террасы живописную картину: разбросанные под гору крестьянские хаты, за ними – сверкающую на солнце реку, а за рекою, на возвышенном берегу – приветливо манящий дубовый лес.

– Фу, какая теплынь! – говорил Стороженко, заслоняясь рукою от бивших в глаза ярких солнечных лучей. – Вот бы искупаться!

– Купаться сейчас после обеда несколько рискованно, – возразил осторожный насчет своего здоровья Гоголь. – А вот прогуляться в лес – другое дело: там должно быть теперь дивно прохладно.

– Да как попасть-то туда через реку?