Гоголь-студент

– Но Иван Федорович может нас хватиться: не очень-то вежливо, знаете, пропадать столько времени из его дома.

Гоголь со вздохом сожаления приподнялся с завалинки и попросил Остапа передать поклон его Марте.

– Марто! Гей, Марто! – крикнул Остап.

Марта немедленно явилась на зов, и оба супруга самым дружеским образом проводили теперь «богомерзких школяров» через леваду прежним путем к месту перелаза.

– Прощайте, панычи! Помогай вам Боже на все доброе!

… – Что за цельная натура! Что за рассказ! – продолжал Гоголь восхищаться Остапом, когда они со Стороженко поднимались в гору к усадьбе Ивана Федоровича. – Точно вынет из-под полы человека, поставит перед тобою и заставит говорить!

Полнокровному Стороженко было не до восхищения: когда добрались до садовой ограды, он едва мог уже дух перевести от одышки, а пот лил с него в три ручья. Между тем барышни потеряли, видно, всякую надежду на своих молодых кавалеров: из-за ограды доносились звонкий крик и визг.

– В горелки играют! – сообразил Гоголь. – Давай Бог ноги!

И в обход сада ему действительно удалось проскользнуть к флигелю, а оттуда и в главное здание.

Спутник его не был так счастлив: рассчитывая боковою садовою дорожкой пробраться на террасу, он неожиданно наткнулся на играющих, которые тотчас его завербовали и заставили «гореть».

Когда стемнело и в доме зажглись лампы и канделябры, старое поколение принялось за бостон, а молодое за «маленькие игры»: веревочку, кошку и мышку. Тут и Гоголю нельзя уже было отвертеться. Но его неловкость и застенчивость придали смелости шалуньям-барышням, и они заставляли его без конца искать колечко, ловить мышку, пока он как-то не юркнул в боковую дверь.

Большинство гостей заночевало у гостеприимного именинника. В числе ночующих были также оба Стороженко и Гоголь. В восемь часов утра отец Стороженко велел закладывать лошадей, а сын тем временем отправился проститься со своим новым приятелем, который, как узнал он от прислуги, также встал и спустился в сад.

Приютился Гоголь в укромное местечке – на тенистой скамейке, над которою в вышине заманчиво рдели любимые его янтарные сливы; но ему было теперь, очевидно, не до слив: переложив одну ногу через другую и обратив коленку в пюпитр, он так усердно царапал что-то карандашом в свою записную книжку, что заметил Стороженко не ранее, как когда тот его окликнул.

– Доброго утра, Николай Васильевич! Отличились же мы с вами вчера, нечего сказать!

– Можете говорить и в единственном числе, – отвечал не особенно обрадованный его приходом Гоголь, пожимая протянутую руку.

– Хорошо: отличились же вы вчера! Однако я, кажется, помешал вам? Что это у вас: опять этнография?

– Н-нет… Стихи…

– Так вы и стихотворствуете? Прочтите-ка, пожалуйста.

– Да я еще не кончил… Это только отрывок из большой поэмы…

– Нужды нет: прочтите что есть. Стороженко присоединился к молодому поэту, и тот как бы нехотя начал читать:

Земля классических, прекрасный созиданий,
И славных дел и вольности земли!
Афины! К вам в жару чудесных трепетаний
Душой приковываюсь я!
Вот от треножников до самого Пирея
Кипит, волнуется торжественный народ,
Где речь Эсхилова, гремя и пламенея,
Все своенравно вслед влечет…

Начав не совсем уверенным голосом, Гоголь скоро увлекся музыкою собственных стихов и сам уже «гремел и пламенел». Этакая досада, право, что сейчас последняя строфа… Украдкой взглянул он на своего единственного слушателя: расчувствовался или нет? Но тот загляделся в вышину дерева, всю увешанную золотистыми сливами, и, воспользовавшись минутною паузой, выразил теперь вслух свою задушевную мысль:

– Экие ведь сливы! Жаль вот только, что не достать…

Из III песни (картины), начатой Гоголем в 1827 г. идиллии «Ганц Кюхельгартен».

Поэта покоробило, и он с сердцем захлопнул свою книжку.

– Зачем же вы заставляли меня читать вам мои стихи, ежели вы им предпочитаете сливы? – сказал он. – Попросили бы, так я натрусил бы вам их полный картуз.

И он затряс ствол дерева с такою силой, что целый град слив забарабанил обоим по голове и по спине. Оба взапуски принялись подбирать их.

– Вы совершенно правы, – заметил Гоголь, съев несколько штук. – Сливы эти, пожалуй, зрелее и слаще моих стихов.

– И охота же вам писать стихи! – сказал Стороженко. – Что вы, с Пушкиным хотите тягаться?

– Пишу, Алексей Петрович, не за тем, чтобы с кем-нибудь тягаться, а потому, что душа жаждет высказать, поделиться ощущениями. Впрочем, не робей, воробей, дерись с орлом!

И глаза его при этом опять самоуверенно заблестели, «воробей» приосанился «орлом».

Подбежавший в это время слуга доложил молодым господам, что лошади поданы. Безвестные пока юноши обнялись и распростились, чтобы встретиться уже много-много лет спустя знаменитостями.

Глава двадцать третья Дядя Петр Петрович