Гоголь в тексте

Основная тема – превращение добра (золота) в мусор, черепки и пр. – иногда корректируется обратным движением, смешивающим одно с другим. Это уже не четкое противопоставление плохого хорошему, как в только что приводившемся примере («дрянь» – «деньги»), а сочетание, в котором одни признаки уравновешивают другие. Так, в третьей главе второго тома появляются «засаленные ассигнации», которые Костанжогло, «не считая, сунул в задний карман своего сюртука» и «мужики, которые гребут, как поется в песне, серебро лопатой». В первом случае очевидно снижение темы денег: слова «засаленные», «не считая» и «задний» создает напряжение между полюсами чаемого богатства и одновременно пренебрежительного к нему отношения («засаленные», то есть ухудшившиеся, портящиеся). Во втором случае, если держать в уме ту смысловую линию, которой мы придерживаемся, сочетание «лопаты» и «серебра» опять таки дает эффект, в песне отсутствующий. В песне это значит только одно – много богатства, в гоголевском тексте, помимо данного, явного смысла, – кое-что еще, а именно соединение несоединимого. Серебро, как и золото, – это что-то очень ценное, его не может быть столь же много, как много бывает земли, грязи или навоза, для разгребания которых и предназначена лопата. Таким образом, темы богатства и «дряни» перемешиваются, производя друг в друге движения противоположного свойства: одно понижается, другое возвышается (нечто похожее можно увидеть и в «Игроках», где упоминаются «мертвые капиталы», которые есть лишь «дрянь» и «гниль»). Смешение подобного рода видно и в самом конце четвертой главы второго тома, в сцене, где Чичиков поднимает на руки младенца, который, как выражается Гоголь, «вдруг повел себя нехорошо». Не желая расстраивать хозяйку («Ах, боже мой, он вам испортил весь фрак!»), Чичиков говорит вот что: «Ничего, ничего, совершенно ничего (…) Может ли что испортить ребенок в это золотое время своего возраста!». Как видим, диспозиция все та же: «дерьмо» («метко обделал, канальчонок проклятый») и «золото» друг против друга и одновременно рядом друг с другом – золото тускнеет, дерьмо, напротив, приобретает золотистый оттенок. Как заметил В. Подорога, разбирая тему «присвоения» и «отторжения» у Гоголя: «Блистающая куча могла оказаться кучей дерьма»[72].

В третьей главе того же второго тома Гоголь еще раз совершает процедуру подобного рода, в данном случае играя на соединении метонимического и метафорического ходов. Полковник Кошкарев убежден, что «если только одеть половину русских людей в немецкие штаны», то «науки возвысятся, торговля подымется, и золотой век настанет в России». Одежда состоит из многих вещей, однако Гоголь выбирает именно то слово, которое ему нужно, – не шляпу, не сюртук, а именно «штаны», слово, которое отсылает нас к вполне определенной части тела. К тому же штаны «немецкие», а это в контексте «Мертвых душ» (да и вообще в русской традиции) уже не очень хорошо, подобно тому, как нехорош для Гоголя немецкий картофельный обед, который замещает собой настоящую русскую еду. «Штаны» здесь примерно то же самое, что и «задний карман» Костанжогло, куда тот положил пачку засаленных ассигнаций.

В работе «Nervoso fasciculoso (о “внутреннем” содержании гоголевской прозы)», разбирая устройство чичиковской шкатулки, я уже обращал внимание на метафорический смысл того «потаенного» ящичка, где хранились деньги. Расположение ящичка (он находился в самом низу шкатулки) в соединении с темой «засаленных ассигнаций» (деньги-мусор) подводит нас к вполне определенной телесной аналогии. Если середина шкатулки отдана мылу, а мыло, как уже говорилось ранее, ассоциируется у Гоголя с едой (к тому же мыло – это то, что варят, то есть речь идет о желудке), то становится объяснимым – в контексте снижения темы денег – и местоположение тайного ящика (внизу «тела» шкатулки), и та скрытность и интимность, с какой Чичиков открывал и закрывал этот ящик.

В продолжение темы «дряни» и «мертвых душ»: «Вам нужно мертвых душ? – спросил Собакевич очень просто, без малейшего удивления, как бы речь шла о хлебе». Все «мертвое» у Гоголя (да и вообще в мифопоэтической традиции) связано с низом, и если продолжить линию телесных аналогий, включая сюда и самое низкое в нем – тему телесных отправлений, то соединение в одной фразе двух противоположных по смыслу слов может означать не только обычное сравнение, но, кроме того, сравнение «идеологическое». Начало и конец «сюжета поглощения» как бы уравниваются друг с другом и вообще меняются местами (так же, как в третьей главе второго тома поэмы, где Петр Петрович Петух так заказывает завтрак, что и у «мертвого родился бы аппетит»).