Гоголиана и другие истории

Взгляд монголов на пространство был таков, что оно не казалось им непреодолимым, подавляющим, всепоглощающим, роковым. Они спокойно связывали его ямами – конно-почтовыми станциями (отсюда русское слово ямщик) и свободно перемещались по поверхности планеты. Свои пути они измеряли уртонами – расстоянием между двумя ямскими станциями, которое равнялось примерно 30 километрам. При этом горы, реки, пустыни не ощущались ими как серьезные препятствия. 300 уртонов, отделяющих побережье Желтого моря от побережья Адриатического моря, они не считали большим расстоянием. Никакое пространство не приводило их в трепет.

Вот выражения, в которых монгольский император Мункэ угрожал французскому королю Людовику IX в своем письме, отправленном из глубин Азии, из столицы Монгольской империи Каракорума:

Именем Бога Вседержителя повелеваю тебе, королю Людовику, быть мне послушным… Но если дерзнешь отвергнуть повеление божественное и скажешь, что земля твоя отдаленная, горы непреступные, моря глубокие и нас не боишься, то Всесильный, облегчая трудное и приближая отдаленное, покажет тебе, что мы можем сделать.

Здесь так и напрашивается окончание – «сделать с пространством».

Приблизить отдаленный Париж к Каракоруму силой и проворством монгольской конницы, а затем связать пространство между этими городами прочной сетью ямских станций, по которым передаются, устремляясь в бесконечность, импульсы власти монгольской администрации – эта задача вовсе не казалась ханам трудной или фантастической. В сознании Чингисхана и его потомков-чингизидов существовала не просто идея Великой Монгольской Империи, а идея гомогенного мира, в котором стерты существенные различия между Каракорумом, Парижем, Римом, Москвой, Бухарой, Сараем, Веной.

Мир предоставляет монголам все свое пространство, монголы – миру единые правила жизни и безопасность на торговых путях, в городах, на ямских станциях.

Истоки такого мироощущения, при котором возникает стремление создать однородное по устройству пространство Земли в виде некоей универсальной империи, лежат, вероятно, в религии монголов. Их главное божество носило очень простое и всеобъемлющее название: Монхе-Кеке-Тенгри – Вечное Синее Небо. Небо было везде, куда перемещались монгольские орды – над Сибирью, над Крымом, над южнорусскими степями, над Карпатами, над Адриатическим побережьем. Пространство находилось под небом, и небо было равно пространству. Однородную империю монголы создавали в подражание однородности неба. Монгольская империя и две ее территориальные наследницы – Российская и Советская – были выстроены так, что их государственное пространство, так же как и небо, не предполагало никакого ограничения.

Не берусь утверждать, что всякий русский писатель задавался вопросом, в каком пространстве ему лучше было бы родиться и писать – в гигантской империи, тяготеющей к небесной однородности и абсолютизму, или в маленьком затерянном королевстве, вроде Королевства Бутан в Гималаях, где указом благодушного короля запрещены политические партии, телевидение и химические удобрения (условия почти идеальные для души и тела).

Но не подлежит сомнению, что в России сознание писателя на протяжении нескольких веков переживает три момента связанных с государственным пространством:

1. Постоянное изменение размеров страны.

2. Непреодолимость пространства, занятого государством.

3. Неопределенность очертания государственных границ.

Всего 100 лет назад самый авторитетный в стране энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона описывал пространства России в таких выражениях:

Самою восточною точкою России является мыс Дежнев в Беренговом проливе – географические координаты этого мыса до сих пор обстоятельно не определены, а имеющиеся более или менее расходятся между собою.

Вот другая цитата из того же словаря:

Северная морская граница Российской Империи до сих пор не может быть определена с достаточной точностью, так как на всем ее протяжении многие берега на картах нанесены лишь приблизительно.