Гой

– Вот ты смеешься… – начинал было заводиться Ицик Гитлер, но Рики Шопен успокаивал его смиренным:

– Я не смеюсь, я слышу, – и Ицик бы дорого дал, чтобы услышать то, что, по всей видимости, и впрямь слышал Рики, потому что казалось, что он слышит ангелов.

Так пролетели еще девяносто лет, и в город Бредичев своим чередом пришел двадцатый век, который, вопреки радужным надеждам передового человечества на окончательное торжество прогресса и гуманизма, сразу же начал озадачивать заинтересованных наблюдателей отнюдь не благостными событиями. Сначала всех потрясли слухи о баррикадных боях в Москве, а еще через пару лет бредичевские умы самого разного качества не на шутку смутило сообщение о гибели в далеком от Российской империи океане лайнера с фундаментальным названием «Титаник».

– Так и Машиах скоро придет, – сказал кантор в отставке Моисей Гитлер своим взрослым сыновьям, Адольфу и Павлазару.

И может быть, вдохновленный в том числе и этими словами своего отца Моисея старший его сын Адольф, капельмейстер полка, стоявшего именно в родном для него Бредичеве, и сочинил «Страдания хуторянки», марш, ставший со временем всемирно известным. Мелодия родилась сходу и просто изумила Адольфа своей проникновенной красотой.

«Какая заводная, хватающая за душу вещь! – подумал он, и слезы навернулись у него на глазах. – Но почему страдания, да еще хуторянки?». Вопрос был не праздный, хотя Адольф в чем-то лукавил сам с собой. Хуторянка в его военной жизни, конечно, была. Были и ее страдания.

Полк тогда расположился лагерем на Кубани неподалеку от казачьего хутора, и капельмейстеру Адольфу Гитлеру разрешалось удаляться иногда довольно далеко от армейской палатки в процессе размышлений над художественной трактовкой того или иного музыкального сочинения, которое он планировал включить в репертуар. В глубокой задумчивости проходил он иногда через хутор, не замечая вокруг себя ничего земного. Зато его не могла не заметить бойкая шестнадцатилетняя Анюта, которая однажды устроила так, что отрешенный от мира капельмейстер чуть об нее не споткнулся.

– Ой, – воскликнула Анюта, словно впервые увидела чужака, – а вы не из турок крещеных будете?

– Я вообще не крещеный, – растерянно ответил молодой человек, уже вернувшийся на землю и даже успевший обратить внимание на то, что перед ним стоит, возможно, одно из самых прекрасных существ из тех, какие только могут обитать на земле. Так началась эта дружба, которая, по условиям стратегических планов Генерального штаба императорской армии, не могла продолжаться вечно.

Полк вместе с его капельмейстером передислоцировали поближе к еще не существующему в природе, но уже будоражащему лучшие военные умы России Западному театру военных действий, а, несмотря ни на что, не убитую личным горем и строгих нравов, но любящими родителями Анюту сумели выдать замуж так, что в появлении на свет ее первенца от немолодого уже вдовца никто ничего сверхестественного, к счастью для новорожденного и его матери, не усмотрел.

24.

– Интересно, интересно, – поощрительно произнес, сидя за концертным роялем в актовом зале Бредического Дома офицеров императорской армии, полковник Шнетке-Барановский и плавно опустил пальцы на клавиатуру, а стопы приблизил к педалям инструмента. Доиграв до конечной тактовой черты, он застыл. От недавней снисходительности не осталось следа. Отойдя от оцепенения, полковник снова опустил пальцы на клавиатуру, а стопы снова приблизил к педалям инструмента. Снова доиграл до конечной тактовой черты.

Ни жив ни мертв, почти навытяжку стоял за спиной полковника в ожидании решения участи своего сочинения капельмейстер полка Адольф Гитлер. Полковник встал со стула и прошелся по сцене, словно не замечая Адольфа. Потом остановился перед ним, внимательно оглядел всего и, наконец, спросил:

– Ну а почему страдания, почему хуторянки? – и услышал в ответ безапелляционное: «Не могу знать».

– Не можешь, стало быть, – констатировал полковник. – Ну, допустим, с этим понятно. А вот как быть с остальным? Ведь шедевр, понимаешь? Истинный, как есть, шедевр, это я тебе говорю. И ведь до чего просто, словно каждый сочинить мог. Впрочем, чему тут удивляться? А правду говорят, что твой прадед дружил с Шопеном, или тоже не можешь знать?

– Так точно, дружил.

– Оно и видно, хотя кто только с ним не дружил. Мне-то, что прикажешь делать? Положить твой типичный, по правде говоря, иудео-либеральный марш под сукно, или в рапорте на высочайшее имя осмелиться предложить рекомендовать этот опус для исполнения в войсках Его Величества, указав автором слов и музыки Адольфа Гитлера? Ты хоть представляешь себе, кого нынче при дворе государя считают главным внутренним врагом? Слова-то, однако, покажи.

– Слова – это так, – смутился капельмейстер полка, – я ведь не поэт.

– Не скромничай, – приказал полковник, аккуратно протер стеклышко пенсне, не торопясь пристроил его на носу и к ужасу Адольфа принялся читать вслух: