Гой

– Конечно, я из князей, о чем уже тридцать лет никто из окружающих меня не знает, но в любою минуту каждый может догадаться. Чего мне только стоило приучить себя руки после посещения туалета не мыть и о мыле в рабочее время никогда даже не заикаться. А еще надо не забывать время от времени после себя в туалете не сливать. Уже скоро тридцать лет мучаюсь, а все как в первые дни. И шанс у меня избавиться от социальных страданий только один: сделать карьеру, пробиться хотя бы на уровень обкома, где некоторые уже научились мыть руки, возвращаясь со встреч с трудящимися, и где всегда есть в туалете мыло. И где вообще во всем стараются быть похожими на нас, а теперь уже и на гитлеровских фашистов. Вот я и стараюсь, Семен, хотя выше этого стула мне заведомо никогда и никуда не подняться.

Пожилой совслужащий глубоко вздохнул и предупредил:

– Все равно ничем не могу тебе помочь. Разумеется, я потомственный антисемит, но дело не в этом…

В проеме скрипнувшей двери на мгновение показалось озабоченное лицо секретарши.

– Подождут! – рявкнул совслужащий, и лицо испарилось.

Секретарша скрылась в приемной, где народное возмущение уже вырывалось наружу.

– Что он столько внимания этому чернявому уделяет? – раздавались голоса самопроизвольно возникших народных заступников, все более будоражившие очередь к начальничку.

– Это его незаконнорожденный сын, – умело погасила народный гнев опытная посредница между просителями и чиновником.

Народ тут же принял эту информацию, которой с ним так доверительно поделились, как смягчающее обстоятельство, и угомонился еще примерно часа на полтора.

– Понравился ты мне, Семен, – признался пожилой совслужащий, – не так уж часто встретишь на моей службе нормальное человеческое лицо, да и безрукий ты, что характеризует тебя с самой лучшей стороны. Поэтому силу твою укреплю, ибо знание – сила. Так знай: ходу в нашей стране евреям уже никогда не будет, но жить сможете, потому что совсем убрать евреев из народного хозяйства у них не получится. Ну, например, разве смогут Курчатов и Сахаров качественно в срок выковать ракетно-ядерный щит нашей родины без Юлика Харитона и Яши Зельдовича? Лаврентий Павлович, например, сомневается.

– Я не понимаю, о чем вы.

– Конечно же, при нас было гораздо целесообразнее, – вновь включился совслужащий, проигнорировав когнитивное смятение собеседника. – При нас в случае полной и окончательной победы Черной сотни в умах и сердцах правящего сословия Виталику Гинзбургу, например, просто бы настоятельно предложили принять православие. А что им делать сейчас, как не терпеть его таким, какой он есть, потому как, если он еще и православие примет, так не то что меньше евреем от этого не станет, но даже наоборот. Как же они все запутали! В пятую графу православие не внесешь. И в анкетах у них вопроса про вероисповедание нет, так что и с этой стороны православие к личному делу не подошьешь. Что за страна, русского из еврея уже не сделаешь, бьют ведь не по паспорту. Исправим, конечно, когда-нибудь. Но пока – что? Пока, говорю, не выйдет у них от евреев избавиться. Послушай, а может быть, Ильич нарочно так устроил, что Усатому всего не исправить?

Совслужащий опять надолго замолчал, а Семен сидел ни жив ни мертв, сообразив, что бредит не он, а совслужащий. Он воочию убедился, что гитлеровец с автоматом, явление куда менее пугающее, чем явно впавший в мистически экстаз совслужащий. Семен почувствовал, что волосы у него на голове вот-вот начнут шевелиться.

Совслужащий между тем словно окончательно с катушек съехал:

– Православная Иерусалимско-Палестинская Лига! – возгласил он. – Запомнил? ПИПЛ сокращенно.

«Ой», – только и сумел подумать Семен. Ничего более вразумительного в его голове не возникло. «Ой, ой, ой», – вернулся он к прежней мысли.

Совслужащий как-то весь обмяк, поскучнел и даже словно бы поглупел:

– Я что-нибудь говорил? – подозрительно спросил он.

– Да.

– Что?

– Что другие жизни отдали, и все такое…

– Так чего же ты еще тут? Или хочешь, чтобы я милицию вызвал?

27.

Вернул Семена в Южную Пальмиру Григорий Карась, так и не побывавший в гитлеровском плену. Когда пришло время, авторитетные товарищи поручились за него, как за бесстрашного крымского партизана, беспощадного к врагам родины и их пособникам, невзирая на лица. Из армии, правда, его поперли, но ответственный пост в мясомолочной промышленности Южной Пальмиры предоставили. Должность была не пыльная, но расстрельная. И дело было не только в том, чтобы обучить нужных людей отличать молоко от его видимости, но в том, чтобы для начала исхитриться как-нибудь добывать само молоко. К каждой доярке смотрящего не приставишь. Да и самому смотрящему жить как-то надо. Так и капли молока для трудящихся не добудешь, не говоря уже о руководящих работниках, которым видимость молока за молоко не продашь.