Гойда

– Думаешь, отче, дрожу над собственным животом я? – произнёс он. – Ежели Господь заберёт меня, кто останется во главе державы?

– Коли Господу угодно, быть посему. Пошлёт он утешение в любом горе, – смиренно ответил исповедник.

Уж сжал Иоанн чётки в кулаке своём да остыл, преисполнившись духом святой обители. Пальцами принялся быстро перебирать деревянные бусины, находя в том тень успокоения.

– Неужто и впрямь останется Русь сиротою… – вздохнул Иоанн, поглядывая на чётки.

– Каждый смертен, – произнёс священник. – Была б соль ценна, ежели в земле её бесчисленно было? Был бы каждый день Божьим благословением, если не считать их? Едва ли здравый разум возжелает жизни вечной на земле супротив жизни на небе. Здесь бытие наше преисполнено страданиями да искушениями. Не об этой жизни думай – сохрани любовь в душе своей ради жизни вечной, ибо Бог есть любовь, и кто пребудет в любви, тот пребывает в благодетели Господней.

– Будь я добр, как велит Святое Писание, как воздавать по заслугам злодеям, убийцам, содомитам да ворам?

– Оставь то Господу. Строг суд его, но справедлив, хоть и смысл ускользать может от взора человеческого.

– Ежели Бог дал мне власть судить – карать да миловать, значит, так тому и быть, доколе не прогневаю я Господа настолько, что отберёт у меня всё, что имею я, – Иоанн перекрестился и сложил руки пред своею грудью, давая понять духовному отцу, что час исповеди окончен.

Нечего было и предпринять священнику, как осенить царя крестным знамением да благословить его. Служба шла своим чередом. Под пение хоров Иоанн в полтона переговаривал со своими опричниками, что молились подле него.

– Шлите гонцов на Соловки. Любыми правдами и неправдами разыщите отца Филиппа, – наставлял государь.

* * *

В полумраке низких коридоров раздавались тяжёлое рыдание да всхлипывания. Скромная комнатушка робко дышала светом свечи, что лила свой дрожащий свет на белёные стены да убогую мебель, которая поскрипывала под всякой тяжестью и без таковой.

– Да не реви ты, Хосподи! – всплеснула руками Глаша, утирая губу девчушке. – Да не щиплет же, мямля!

– Да не от снадобья твоего больно мне! – надрывно отвечала девушка.

Даже нынче, хоть и раскраснелось лицо её да глаза припухли от отчаянных слёз, всё ж видно было – ох и недурна же была девчушка собою. Сидела она предо Глашею на скромном настиле, что служил ложей для крепостных крестьян. Локоны её цвета спелой пшеницы лились по плечам. На нежно-молочной коже особенно видна была краснота, какой преисполнилась девчушка, предавшись рыданиям.

Босые ножки, малые, точно у дитя, судорожно потирала она друг о друга. Нос да щёки, усыпанные бледными веснушками, наполнились краснотой. От каждого всхлипа вновь и вновь выступали слёзы на распахнутых глазах. Светлые ресницы едва были заметны – до того светлы были. Укрывалась девушка в шерстяное одеяло, и ручка её тряслась, судорожно сжимая края его. Губы дрожали от плача, на них алела и влажно поблёскивала ранка, заливая рот кровью. Глаша убрала волосы свои в косы да хлопотала над девицей, утирая кровь с её лица.

– Так от чего же визгу-то подняла, Дуня? – хмуро спросила женщина.

– Не люба я боле! – взвыла девица, на что Глаша лишь глаза закатила да, сглотнув, продолжила рану протирать.

– Ну, полно тебе! – несколько смягчившись, вздохнула женщина, беря новый лоскут ткани. – Не попала же ты в опалу? То и неча горевать!

– А если уж и впала? Глашенька, родненькая, взгляни на меня! – взывала Дуня. – Где я нехороша?!

– Всем ты хороша! – произнесла женщина, уж не стерпев и ухватив за лицо девчушку. – Слышишь? Полно тебе реветь! Полно!

– Что же нынче со мною будет, ежели не угодна я государю нашему светлому, соколу моему премилому? – всхлипывая, бормотала Дуня, глотая слёзы. – Знаешь, как перепугалась я, когда сей ночью чуть было не придушил он меня?

Девушка невольно схватилась за нежное горло своё, на котором проступили лиловые следы от крепкой хватки.

– И ранее он был и зол, и яростен, но нынче… – Дуня вновь всхлипнула, мотая головой. Волосы лились светло-русым водопадом, вторя каждому движению. – Но нынче в самом деле страшно сделалось мне! – затаив дыхание, бормотала она.

– Такова уж их природа, – со злостью сплюнула Глаша.

Сама носила под платьем немало синяков да ссадин, что учинялись в постели, оттого и понимала Глаша слёзы и стенания девицы пред нею.

– Неужто иную при дворе приблизит светлый государь Иоанн Васильевич?.. – со страхом спросила Дуня. – И что нынче со мною будет? Уж, верно, ведают все, что за службу несла я при дворе… Как нынче на меня смотреть-то будут, как не на суку паршивую?

Глаша поджала губы и будто бы мгновение думала, чем утешить девку. Глубоко вздохнув, женщина положила руку на плечо Дунино, да та как подскочит и вновь визг подымет.

– Да ты ж чего вопишь аки ошпаренная? – едва не начала браниться да замахнулась уж Глаша.

Дуня тотчас же подняла руку свою и дрожащим пальцем указала на выход. Обернулась Глаша и сама встала как вкопанная.