Гойда

Иоанн перебирал свои деревянные чётки, помня имя каждого убиенного по его гласному али безмолвному повелению. Нынешним утром отдал царь пятьдесят серебряных рублей за помин души князя Горенского, кого казнили накануне. Холод пробил Иоанна. Он стоял посреди церкви, силясь сквозь поднимающийся звон в ушах расслышать хоть единый человеческий голос. Шум лишь нарастал. Царь схватился за висок, точно силой удерживая рассудок внутри главы раскалённой.

Точно молнии средь ясного неба озарили видение Иоанна – будто бы стоит он один в церкви, да подле него нет братии, а прихожане все будто вмиг в воздухе растаяли. Царь обернулся к выходу из церкви, да тотчас же очи его залились светом, и не мог ничего разглядеть, кроме фигуры старца на пороге святой обители.

– Филипп? – с тихим трепетом сорвалось с губ Иоанна, в то же мгновение обрушился весь образ.

Вновь же государь стоял в соборе Василия Блаженного. Со стен на него глядели святые образа, да вилась роспись по сводам над головами премногой приходской толпы. Вслепую искал царь опоры, да стены точно ожили и будто бы сторонились его, точно прикосновенье этой руки могло навеки опорочить этот храм. Иоанн пошатнулся на ногах, теряя под собою опору. Выбившись из равновесия, царь непременно бы рухнул наземь, да ощутил крепкую хватку под своим локтем.

– Помогай! – раздалось вблизи, совсем рядом, но знакомый юношеский голос звучал точно сквозь толщу воды.

Без промедления Иоанн положил свою руку поверх кисти своего слуги. В том не было нужды, ибо опоры то не несло никакой. Царские глаза ещё были застелены пеленой, но прикосновение к этому атласу кожи было чувством иного порядка. Рассудок возвращался к Иоанну, когда двое его воевод – Басман-отец да Вяземский – взяли его под руки, не дав упасть прямо во время церковной службы. Тогда Фёдор отстранился, но лишь с тем, чтобы дать старшим из братии своей позаботиться об государе.

Всё то время, что Иоанн переводил дух, молодой опричник с замиранием сердца смотрел за тем, как царь сперва согнулся под тяжестью видений, что обрушились на него, затем на то, как силы возвращались к государю. Его величественная фигура вновь возвысилась над воеводами и братией, лицо наполнилось грозной решимостью. Взгляд прояснился – чёрные очи вновь взирали пронзительно и сурово. Лишь на мгновенье взгляд переменился, да быть может, то и показалось, но всяко было нечто в той слабой перемене, какой предались очи Иоанна, лишь царь оглядывал братию, заметив мимолётно Фёдора.

* * *

Неровные да лёгкие шаги разносились по Кремлю. Васька как мог ловчился не наскочить на иного крестьянина, что тащил господские вещи в покои. Премного работы навалилось на местных да на привезённых со Слободы слуг. Всё в трудах они копошились, покуда Васька, что ж греха таить, навеселе, сторонился холопов да с задорным свистом топал по делам своим.

Заприметил Грязной для себя девку в мягком красном сарафане и стал приглядываться к ней со спины. Крестьянка была невелика ростом, с длинною светлой косой. Васька уж было присвистнул громче, да тотчас же и пошёл прочь, ибо обернулась девица. Хоть и был Васька пьян, да всяко не затуманен его разум настолько, чтобы не брать в толк, что та прелестница Дунька и имела она свойство с самим Басмановым. Так Васька и не помнил, с отцом ли, с сыном, да всяко не хотел разборок ни с одним из них.

Грязной шёл своей дорогой, преисполненный мыслями светлыми. От радости присвистывал он мелодию свою неладную, покуда миновал коридор за коридором. Наконец явился он в залу, залитую светом ранней весны да златом безмерным. Так московское боярство встречало государя да царскую братию опричников. Даров сих было море безбрежное – горы переливались самоцветами, закованными в серебряные али золотые оправы, волны богатств лоснились атласом, шёлком да глубоким махровым бархатом. Мелкая россыпь жемчугов, точно гребневая пена, поблёскивала тут и там, преумножая роскошное великолепие.

Когда ступил Грязной на порог, в зале уж собрался ближний круг государя. Басман-отец накинул на себя облачение, обитое парчой и золотом. Огромная фигура его объялась точно новым, величественным духом.

Сын же Алексея со своим приятелем-немцем стояли поодаль и, верно, были больше увлечены своей молвой, нежели раскинувшимися перед ними богатствами. Фёдор и Андрей-чужеземец зачастую болтали меж собою, понизив голос, а ежели чей острый слух и улавливал слова их речи, так истолковать их не мог. Верно, юный Басманов стремился изучить грамоту и молву латинов. Не будь Фёдор на особом счету у царя, то навлекло бы беду на голову Басманова.

Малюта Скуратов не терял своей медвежьей угрюмости во взгляде даже при виде сих даров. Широкими лапищами он рылся в золоте и драгоценностях, а взгляд его едва шевелился. Никто не ведал, чего именно жаждет найти Малюта средь этих гор, да всяко спрашивать не представлялось разумным.