Гойда

В ответ на слова сына своего Алексей лишь разразился басистым хохотом да поднял вновь чашу.

– И право, царе… – едва отдышался Басман. – Неча тут воротиться, право, гордость берёт меня отцовская.

Фёдор не без удивления взглянул на батюшку своего, совсем уж одобревшего во славном застолии. Юноша вскинул бровь, а лицо озарилось ещё боле лучезарной радостной улыбкой. Оба Басмановы да сам великий царь всея Руси столкнулись своими чашами, да не успел звон эхом растаять в воздухе, как мужчины уж испили до дна.

* * *

Весна всё ступала по земле Русской. Нынче она всё чаще заглядывала на северные склоны холмов и утёсов, в тенистые рощицы. День ото дня снег сходил, питая чёрную землю. Дороги утопали в холодной грязи вперемешку со снегом и обломками льда. Каждая деревня силилась спастись деревянными помостами, чтобы оградить хотя бы торговые дороги.

Долгий и тяжёлый путь предстояло пройти всякому гонцу. Один из них свято исполнял свой долг, возвращаясь в отчизну с посланием с западных земель. Уж преодолел он немалый путь, да всяко сердце посланника замирало при мысли, что недалёк тот час, как ему придётся предстать перед великим владыкой. Весь путь его преследовали ночные туманы да дикие звери, ведомые одним лишь холодом, ибо пробудились с долгой зимы. Но всякая коварная топь, всякий клык али коготь меркли в опасности своей, ибо нынче уж предстал гонец пред покоями царя. Дверь ещё не отворилась, да великие рынды уж хмуро глядели на безвольного посланника.

– Пущай явится, – раздалось из-за двери.

Голос мрачный, тяжёлый. Ежели бы гонец не ведал ни единого слова русской речи, не усомнился бы – царь в скверном настроении. Посланник едва переступил порог, пал ниц.

– Не вели казнить, великий царь! – взмолился он, не смея и взору поднять.

Государь сидел за столом в лучезарном облачении, расшитом золотом. На столе по левую руку Иоанна покоилась шапка Мономаха. Лик государя был будто бы опечален, удручён тем величием, что божественной волей было водружено на его плечи. Иоанн глядел на гонца холодно, будто бы устало и вовсе без охоты. Коротким жестом взмахнул царь рукой в воздухе, раздвинув в стороны пальцы, унизанные перстами.

– Молви, молви, с чем пришёл, – тихо произнёс царь, отчеканивая каждое слово с такою силой, что гонец было подумал, что государь коим-то образом да заведомо разузнал, от кого уготовлено за пазухой послание.

Дрогнули руки гонца, покуда доставал он письмо из внутреннего кармана. По царскому взгляду едва ли ведал несчастный судьбу свою. Лишь на мгновенье взор посланника обратился на золочёный посох, что таился в дальнем полумраке царских покоев.

* * *

Стояла свежая ночь. Фёдор и Генрих облачились в чёрные одеянья, заткнули по оружию за свои пояса. Немец неизменно носил при себе оружие, кованное на восточный манер – со гнутым лезвием, да бывало снимал с мечей своих лишние украшательства. Фёдор сим глубоким вечером обошёлся драгоценным кинжалом. Опричники спустились в сей час к конюшне, проведать верных скакунов своих.

Славный Гром не признавал иных хозяев, помимо Генриха да Фёдора.

Из всех конюхов подступиться к гордому коню мог разве что чернявый Юрка. Басманов, прослышав о славном холопе, который толк в лошадях какой-то смыслит, как стал приглядываться к нему. Что-то было в тех глазах татарских, в том угрюмом взоре, что не давало ему покоя. Пущай и любопытство поднималось в сердце младом, об чём же ином речь может идти, коли тут намечается тако раздолье, как объездить славного любимца Грома? Гордый нрав его противился всякой узде и седлу. Иные всадники были вмиг сброшены на потеху всей братии.

Одним из тех, кто подвергся сему униженью, был Афанасий. Его своенравная упрямость не пришлась по сердцу Грому, отчего конь не дал себя оседлать. Уж братия на славу посмеялась тогда. Князь в порыве неистовой ярости было схватился за кнут. Верно, и запорол бы животное до смерти, ежели царь не повелел в сей же миг нанести самому Вяземскому ударов вдвое больше.

– Не дам я тебя в обиду, – приговаривал Фёдор, выводя Грома прогуляться вовсе безо всяких пут.

Верная Данка шла рядом, переставляя стройные свои ноги. Именно она первая заприметила холопа, суетливо спускавшегося по лестнице, да подняла голову. С тем и опричники обернулись к Стёпке-заике, который со всех ног спешил к ним.

– Фё-фё-фё… ва-ва… – начал холоп, да прерван жестом был.

– Верно, есть мне служба нынче… – с некоторой грустью вздохнул Фёдор.

Стёпка закивал да силился дале высказаться, покуда вёл опричника к лестнице.

– Ца-ца-цар во-во-во гне-не-не-не… – с трудом выуживал из себя парнишка.

Фёдор переглянулся со своим другом. Лица их несколько омрачились, утратив всякий мир и покой, коим были они полны. Генрих глубоко вздохнул да замотал головой, не молвив ни слова. Фёдор провёл рукой по лицу и жестом отпустил Стёпку.