Гойда

Да ясно было одно – не к Фёдору обращался царь. Басманов почуял, как Иоанн опускается рукой своей с плеча его. Лютый холод пробил юношу – он было порывался встать, да и одной руки владыки достаточно было, чтобы мёртвою хваткой удержать Басманова на месте. С тем же мгновенным порывом царь выхватил нож из-за пояса юноши. Холодная сталь лизнула белоснежную шею, касаясь её ровно настолько, чтобы не пронзить этот драгоценный шёлк кожи. Фёдор замер, затаив дыхание.

– Своею волей, – тихо произнёс Иоанн, подавшись едва ли не к самому уху юноши, – я учинил порядок на земле своей… И ныне вот такая… – лезвие дрогнуло, скользнув по шее, – нынче это большая милость. Ты не страшись, Феденька… Молви же мне, оказать тебе эту милость?

Юноша едва шевелился. Ведал он, каков ныне вес будет у каждого слова, сказанного им в эту ночь. Сталь вновь дрогнула, и тем всё переменилось. Фёдор прикрыл глаза, откинув голову назад.

– Ежели вам то угодно, – произнёс Басманов, и, верно, Иоанн лишь по губам то мог прочитать, ибо едва ли слышен был голос.

– Ежели мне угодно?.. – усмехнулся царь.

Кинжал отстранился от шеи юноши. Фёдор вновь глубоко вздохнул, в тревоге переводя дыхание своё.

– У тебя, видать, как у пса – воли-то собственной и нет, – с презрением бросил царь.

– Хотите знать волю мою? – спросил юноша.

– Изволь-ка, Федь… – произнёс Иоанн, вновь описывая плавный жест в воздухе, да оставил кинжал в руке своей.

Басманов смело поднялся с места и резвым взглядом окинул стол государев. Мешкать было нельзя. Живой взгляд спешно перебегал, пока наконец не застыл на открытом письме. Сомнений не было – послание распечатано столь недавно, что даже крошки от сургучной печати не успели смахнуть на пол.

Не мешкая, Фёдор схватил письмо со стола и, не отводя взгляда от очей государевых, спиной приблизился к огню и бросил послание. Жадное пламя во мгновение поглотило тонкий листок. Покуда пламень пожрал чёртово послание, жребий уж был брошен. Фёдор стоял в оцепенении, ожидая, как государь скажет слово своё. Но Иоанн молчал. Не оттого, что молвить было нечего, а оттого, что слишком многое звучало одновременно в разуме владыки.

– Прочь! – грозно прорычал царь, указывая на дверь.

Фёдор жаждал молить о раскаянии, да прерван был грохотом – то Иоанн обрушил удар на стол. На сей шум ворвались рынды и уж было взяли под руки Басманова, да иного толка делаются люди, преисполненные отчаянного волненья. Изловчился Фёдор и дерзнулся ухватить Иоанна за рукав. Лишь и успел – шепнуть не боле двух слов владыке своему, как рынды вновь схватили юношу, да на сей раз много крепче. Уж исполнили бы долг свой верные слуги государевы, да царь во мгновенье переменился.

– Полно! – гласно приказал Иоанн.

Рынды отступились, хоть и были в удивлении. Дабы не вызывать на себя гнев великого владыки, тотчас же и вышли за двери.

Фёдор, верно, был не в меньшем замешательстве. Его глаза пылали радостной дерзостью, да с тем же уживалась до боли трогательная нежность. Иоанн хмуро смотрел на юношу, будто бы всё решал, как вершить нынче судьбы слуги своего. По мере того как царь глядел пред собою боле сердцем, нежели глазами, тем боле сердце его смягчалось доселе неясным чувством.

Наконец Иоанн поддался усталости, которая настигла его тяжёлым покрывалом, покуда угасали всполохи пламенного гнева. Царь опустился в своё кресло и велел юноше исполнить волю свою. Фёдор тихо вздохнул. Собравшись с мыслями, он тихо начал безмолвно напевать мелодию, поднимая с пола чаши. Иоанн указал, не глядя, на полные кувшины с вином, дабы юноша не прерывал своего пения.

Вышел из дому, ночь ныне черна,
Раздумья тяжкие не дают сна.
Не ведать покоя сердцу моему,
Покуда не наполню чашу свою.
Опустела моя чаша давно,
Нет в ней ни мёда, ни вина.
Покуда пуста моя чаша,
Не ведать, не ведать мне сна.
Сердце моё пылает огнём,
Как раньше пылать не могло.
Тот жар не утихнет ни ночью, ни днём,
И в чашу мою вновь нальётся вино.
Покуда пуста моя чаша,
Не ведать, не ведать мне сна.
Томленья мои изничтожат меня,
Ведь чаша моя
Без дна.

Покуда лился за куплетом куплет, тревоги и лихорадочная ярость тонули где-то в глубине души Иоанна. Отныне понял государь, что есть подле него спасенье от страшных мук, что терзают разум и тело его.

Юноша наполнил их чаши да сел подле государя. Иоанн первый поднял свою чашу, не молвив ни слова. Фёдор вторил тому жесту и хотел было уж отпить, да не смог – царь отстранил чашу от самых уст опричника.

– Не пей эту отраву, – приказал царь.

Опричник ужаснулся сим словам и отпрянул назад.

– Отрава, царь-батюшка? – переспросил Фёдор.