Гойда

Вновь братия подняла свои чаши да сомкнула их в единстве. Нынче все раздоры да ссоры междоусобные оставались за порогом царского кабака. Васька Грязной уж почуял нужду да вышел справить её. Выйдя во двор, глубоко вздохнул опричник, ощущая свежие ветра, обдающие его тело целительной прохладою. Отошёл Васька шатким шагом своим, так и норовя поскользнуться на мягкой земле, но всё-таки уж встал к стене. Как окончил, так огляделся Грязной, слыша, будто кто ступает к чёрному ходу. Не сплоховал Васька да ринулся с саблей наголо, а тем паче и шуму поднял.

– Гойда! Мужики, засада! – рявкнул опричник, рубанув мужика со спины, что с иными, верно, крестьянами, уж у чёрного хода схоронились.

Васькин клич услышан был. Тотчас же братия была при оружии. Сцепились все в битве, что боле походила на резню – не было у крестьян оружия, кроме топоров да вил. Пущай и упились опричники, да всякий раз на службе под шёлковыми рубахами кольчугу имели, супротив крестьян в льняных рубахах да тулупах тёртых. Недолго бой длился, чай, недолго. Хозяина кабака выволокли на улицу, дабы народ то увидать мог. Отстегнули с сёдел кнуты да плети и принялись стегать его до крови.

Уж лежал мужик на последнем издыхании. Опричники принялись выволакивать тела крестьян да скидывали их на дорогу. Когда сей труд окончен был, братия села по коням, да не единожды промчалась по улице, топча копытами тела врагов своих. Стегали при том соседские дома да ворота.

– Гойда! Словом и делом! Гойда!

* * *

Перо скрипело, выводя длинное послание. Царские покои заливал мягкий свет – окна были отворены настежь, впуская прохладу с улицы. Государь был погружён в свои труды. Он дописывал длинное письмо, выводя роспись свою в окончании послания. Царь глубоко вздохнул и бросил короткий взгляд перед собой. Подле него сидел Фёдор Басманов, привольно растянувшись в кресле, устланном мягким бархатным покрывалом. Юноша прикрыл веки и тихо напевал мелодию без слов. Он тянул сей простой да ладный мотив и умолк, лишь подняв взгляд свой.

Иоанн вернулся к своим заботам и принялся запечатывать письмо, поднеся кусок кирпично-красного сургуча к пламени свечи. Расплавленные капли полились на бумагу и вобрали в себя оттиск царского перстня. Великий князь отдал послание гонцу, что выжидал подле царя. После того Иоанн перевёл дыхание, взял новый лист да принялся складывать новое письмо.

Фёдор глубоко вздохнул, закатив глаза. Отведя лицо своё, он лукаво улыбнулся, мимолётно обратившись взглядом к государю. После того Басманов сделался будто бы любопытным и отошёл к окну.

Иоанн не придал тому вовсе внимания. Лишь на мгновение перо его остановилось, но лишь на миг, не боле.

Фёдор облокотился о стену, стоя за царскою спиною, да сложил руки на груди. Он продолжил ту простую мелодию, что тянул до этого, легко насвистывал её, поглядывая в окно. В следующий миг в комнате раздался звонкий перелив, точно соловьиная трель.

Иоанн остановился в письме своём, хмуро вздохнул да обернулся через плечо на Басманова. Юноша же сделался столь удивлённым.

– Вы тоже слышали то, царь-батюшка? – Юноша огляделся, будто выискивал кого-то по покоям. – Не иначе как с улицы залетела пташка какая.

Басманов медленно прошёлся по комнате, продолжая искать невидимую гостью. Иоанн потёр переносицу, и, хоть и помотал головою в якобы неодобрительном жесте, на губах его появилась мягкая улыбка. Приметил то Басманов – не мог не приметить.

– Всё дурачишься ты, Федька, почём зря, – произнёс Иоанн, возвращаясь к письму, пытаясь вновь собраться с мыслями.

– Отчего же зря-то? – спросил юноша, возвращаясь в кресло своё. – То чиню на потеху тебе, добрый государь, всё лишь с тем, чтобы порадовать тебя.

Иоанн вновь поднял взгляд.

– Когда наловчился уподобиться птицам? – спросил царь.

– От, царе, уж сколько себя помню. И не учился тому вовсе, попросту слышал, как щебечут, так и наловчился, – ответил молодой опричник, пожав плечами.

– Господь милосердный, – вздохнул Иоанн, опуская взгляд обратно на письмо. – От уж решил поглумиться надо мной, вкладывая в уста человеческие пение птиц…

– А ежели Господу угодно, чтобы вы внимали пению птиц, хоть бы уж устами слуги своего? – вопрошал Фёдор.

Иоанн не отстранил взгляда от написанного, но глаза его застыли.

– Всяко всё уповаю, что Господу наскучит глумление надо мной.

* * *

Ближе к вечеру в покоях царицы Марии разросся суматохою такой бардак, что едва можно было ступить, минуя украшения али ткани драгоценные. Со спинки стула уж попадали цветастые платки. На ложе покоилось полное облачение – от нижней нательной рубахи до красного сарафана, исшитого золотом.