Гойя

Близкие друзья, покровители и почитатели Гойи — все они, как на подбор, люди новых убеждений, сторонники Просвещения. В том числе, между прочим, и падре Хуан Антонио Льоренте, церковный ученый, занимавшийся в качестве историка проблемами католической церкви эпохи Контрреформации. Церковное начальство было в шоке от его деятельности и не знало, что с ним делать. Он писал не панегирики, а научные исследования. Его объективный и отрешенный способ изложения фактов был для тогдашних идеологов власти и церкви своего рода красной тряпкой. Он не сочинял умных аргументов в пользу политики Ватикана и Инквизиции. Он анализировал их цели, задачи и результаты деятельности. Позднее с ним попытаются разделаться, как с опасным инакомыслящим, но до поры до времени у него были сильные покровители. Он много знал и откровенно высказывался. Такие персонажи появились в век Просвещения даже в католической церкви.

Художник Гойя умножал свое имущество, добивался почетных и высокооплачиваемых должностей при дворе и в Академии. И в то же самое время, в эти годы успехов, которые были и годами Революции, он писал прежде всего портреты своих братьев по духу. Это те самые люди, пьесы и стихи которых он знал едва ли не наизусть, речи которых слушал, статьи которых читал в газетах, памфлеты которых передавались из рук в руки, как запретные плоды, доступные всем, кто жаждал прочитать их.

Вся Испания читала яркий и хлесткий памфлет, опубликованный под псевдонимом и повсеместно приписывавшийся Ховельяносу. Этот текст на пятнадцать страниц назывался «Хлеб и быки», Pan у Toros. Сегодня признано, что автором был не дон Гаспар (отправленный за это в ссылку), а другой вольнодумец. Но в данном случае нас интересует не авторство. Перед нами — манифест того поколения просвещенной интеллигенции и того круга общества, где сформировалось мировоззрение нашего мастера:

«В Мадриде больше церквей и часовен, чем жилых домов, больше попов и монахов, чем мирян. На каждом углу вниманию прохожих предлагаются поддельные реликвии и рассказы о лжечудесах. Вся религия состоит из нелепых обрядов, развелось столько духовных братств, что умерли братские чувства. В каждом уголке нашей дряхлой, разлагающейся, темной, суеверной Испании вы найдете заросшее грязью изображение Мадонны. Мы исповедуемся каждый месяц, но мы закоснели в пороках, с которыми не расстаемся до самой смерти. Даже злодей язычник лучше любого христианина-испанца. Мы не боимся Страшного суда, мы боимся застенков Инквизиции».

В эти годы, когда исторический ураган бушует за Пиренеями, когда испанские либералы и вольнодумцы то призываются во власть, то слетают с постов и удаляются в ссылку, а порой и в тюрьмы, главными героями портретов Гойи становятся именно они. Los Ilustrados. Люди Просвещения. Вольные умы, инакомыслящие. И это не условные симпатичные портреты светских дам и кавалеров. Это портреты, исполненные надежд и тревог, изображения сильных людей, которые видят перед собой великие испытания. Рыцари мечты. Таковы известные портреты Гаспара де Ховельяноса, Мелендеса Вальдеса, а рядом с ними в этой галерее новых людей находятся и Андрес дель Пераль, и Франсиско Сааведра. Чуть позднее будет написан именно в таком духе и портрет близкого друга Гойи, поэта и драматурга Леандро де Моратина.

В последние годы XVIII века, когда во Франции уже созрела диктатура Наполеона, испанские рыцари мечты и революционеры духа как будто вышли вперед. Они даже сумели на время оттеснить от власти самого генерала Годоя, который до того отчасти даже помогал либералам, но время от времени оказывался их врагом. Любимец Бурбонов еще отомстит умникам и свободолюбцам за то, что их идеи были им ближе, чем его милость. В течение нескольких лет они защищают свои позиции и претендуют на важную роль в обществе и государстве. Гойя относится именно к этой когорте. Его кисть и его карандаш, его резец и игла офортиста принадлежат этой общественной силе.

Но почему все-таки наш герой так проникся философией либералов, вольнодумцев, скептиков? Позволю себе некоторые субъективные догадки или вольные домыслы.

Франсиско Гойя не принадлежал к интеллектуалам своего времени. Он был выходцем из провинциального плебса, образованностью не отличался и обладал в зрелые годы крепкой хваткой сметливого и успешного посланца низов. Знавшие его в годы первого расцвета отлично понимали, насколько он цепок и усерден, как ценит возможности добиться новых чинов и почестей. Каким образом и отчего его так увлекали идеи испанских вольнодумцев, этих единомышленников французских скептиков, атеистов, республиканцев, будущих революционеров? Такого не должно было быть. Может быть, все дело и впрямь в том, что болезнь, несчастная любовь и страшная война напрочь перекроили его характер, и он превратился из смирного социального конформиста в насмешника, критика действительности и сатирика, заклеймившего свою монархию и церковь заодно с французскими оккупантами, легкомысленными бабенками и прочими врагами рода человеческого?