Гойя

Остается предположить, что наши мутанты-венценосцы, которых вскоре начнут шпынять, гонять, пугать, а затем и уберут с авансцены, как ненужную старую мебель, на самом деле просто не поняли, какими они предстали на холсте Гойи. Это странно, ибо первый же взгляд на картину показывает, что на ней показана неприглядная правда о носителях власти. Но штука в том, что у Карла IV и Марии Луизы, так сказать, не было глаз. Не в том смысле, что у них были проблемы со зрением. Они привыкли уходить от проблем и всякое дело решать с помощью советников, секретарей и любимцев. Мир стал для них слишком сложным, чтобы смотреть на него самостоятельно или делать выводы своей головой. Они не хотели всматриваться в реальность, ибо не понимали и не хотели видеть того, что творится на белом свете. Пусть думают и делают выводы министры и генералы, пусть политику делает Годой, и воюет тоже он, а художествами пусть ведает Академия.

Так и случилось, что заказчики группового портрета не увидели, не поняли, не осознали его смысла. У них не было шансов понять то, о чем сказал им зоркий и беспощадный художник.

СВОБОДА НА ШТЫКАХ

Век восемнадцатый закончился. Завершена роспись Сан-Антонио. Готовы медные доски серии «Капричос». Сделаны оттиски. Их очень плохо покупают, и это еще мягко сказано. Но сам художник понимает, каков его потенциал. Он стареет, он жалуется на глухоту и на гул ада, раздающийся в голове. Он умеет сказать в своем искусстве и о силах жизни, и о силах тьмы, смерти и бесовщины.

И в этот момент в Мадрид прибывает посланник еще пока республиканского правительства Франции, молодой и кудрявый Фердинанд Гиймарде. Он не сановник и не аристократ, он вообще темная личность и несомненный плебей. Но он представляет ту силу, которая теперь будет все грубее и тяжелее нажимать на неуверенных и растерянных испанских правителей. Им же не приходит в голову ничего лучшего, как прятаться за широкой и бесполезной спиной Мануэля Годоя.

Французский посланник — это не абы кто, и написать его в 1799 году призвана кисть первого и лучшего мастера кисти в Испании. Парижский Лувр сегодня числит этот портрет революционного деятеля среди своих шедевров. Фердинанд Пьер Мари Гиймарде был на двадцать лет моложе своего портретиста. Этот юрист из провинции принимал активное участие в политической деятельности Якобинского клуба. Он голосовал за казнь короля, а поскольку члены Конвента считали необходимым вслух обосновывать свой приговор, Гиймарде произнес: «Как судья, я голосую за смертную казнь; как государственный человек, я вынужден сделать то же самое во имя защиты свободы» (Сотте juge, je vote pour la peine de mort; comme homme d’État, le maintien de la liberté me force de prononcer la même peine). Такие гладкие, хотя и грамматически сомнительные фразы в духе плохого театра легко вылетали из уст якобинцев. Ораторское искусство революционных активистов того времени было так же патетично, пустопорожне и поверхностно, как и идеологические фразы других подобных людей в другие времена. Они уверены, что сказанное ими будет отлито в граните и войдет в Историю. Раздув щеки, они произносят такое, что нам всё про них сразу ясно. Стиль — это человек.

Гойя угадал суть своей модели сразу и довольно точно. Воинственный месье субтильного телосложения, облаченный в подобие военного мундира и положивший на стол шляпу с бело-красно-синим плюмажем (цвета государственного флага Республики), поглядывает на нас с петушиной повадкой разгоряченного своими успехами неглубокого человека. Подбоченившись, он горделиво взирает на нас, не сомневаясь в том, что производит сильное впечатление. Французский триколор у него не только в плюмаже, но и в шарфе. Шпага наготове. Он и в бой пойдет, и Марсельезу запоет.

Впрочем, посланнику державы не полагаются резкие выходки. Хитроумный министр иностранных дел Талейран пытался внушить своему представителю в Мадриде, что дипломат должен вести себя осторожно и следить за своими словами. Дело в том, что в своем первом сообщении посланник Гиймарде информировал Талейрана, что испанский кабинет состоит из болванов и индюков. Информация, бесспорно, вполне правдивая, однако неконкретная; этого молодца посылали в Мадрид вовсе не для того, чтобы получать тривиальные соображения подобного рода.

Тот же самый Гиймарде вскоре после появления в Испании заявил своим собеседникам при дворе, что обращение «Ваше превосходительство» не уместно в случае посланника Франции, ибо всякий француз должен именоваться «гражданином», независимо от должности, чина или ранга. Пришлось объяснять ему, что в мире политиков и дипломатов есть свои правила, которые не могут быть нарушены.