Голем

Я с трудом вскарабкался наверх, ухватился за прутья решетки и прижался лицом к оконной щели, чтобы как-то глотнуть свежего воздуха.

Я стоял, пока у меня не задрожали колени. Перед глазами плыла грязно-серая однообразная ночная мгла.

Холодные стальные прутья отсырели.

Скоро наступит полночь.

За моей спиной раздался храп. Только один из арестантов, казалось, не мог уснуть: он метался по тюфяку и негромко постанывал.

Неужели никогда не наступит утро?! Вот! Снова бой часов!

Я стал считать, шевеля дрожащими губами:

— Раз, два, три! — Слава Богу, еще чуть-чуть, и наступит рассвет. Часы продолжали бить.

Четыре? Пять? Мой лоб покрылся испариной. Шесть?! Семь… Одиннадцать часов.

Прошел всего час с тех пор, как я в последний раз слышал бой часов.

Мало-помалу я привел свои мысли в порядок.

Вассертрум подкинул мне часы исчезнувшего Зотмана, чтобы меня заподозрили в убийстве. Выходит, он сам мог быть убийцей? Иначе как бы ему удалось завладеть часами? Если бы он нашел где-нибудь труп, а потом бы мертвеца ограбили, он, конечно, получил бы тысячу гульденов награды за обнаружение пропавшего Зотмана, но это было невозможно: по дороге в тюрьму я отчетливо видел на перекрестках все еще расклеенные афишки о розыске.

Что старьевщик укажет на меня, было ясно как божий день.

Так же он был заодно с полицейским советником, по крайней мере, в том, что касалось Ангелины. В противном случае зачем бы он спрашивал меня про Савиоли?

С другой стороны, из этого вытекало, что Вассертрум еще не заполучил писем Ангелины.

Я размышлял…

И разом все предстало передо мной с поразительной ясностью, как будто я сам присутствовал при этом.

Ну, конечно, только так и могло быть: Вассертрум тайком унес к себе мою железную шкатулку, в которой он предполагал найти доказательства, как раз когда вместе со своим сообщником, полицейским советником, перерыл мою квартиру, — он не мог открыть ее тут же, потому что ключ от нее я носил с собой. Он ее взломал — быть может, именно сейчас — в своем логове.

В безумном отчаянии я тряс прутья решетки, представив себе, как Вассертрум роется в письмах Ангелины…

Если бы можно было известить Хароузека, чтобы он успел вовремя предупредить Савиоли!

На миг я ухватился за надежду, что слухи о моем аресте в еврейском квартале распространятся с быстротой молнии, и я полагался на Хароузека, как на ангела-хранителя. Старьевщику далеко до его дьявольской хитрости. «Я схвачу его за глотку в тот самый час, когда он соберется взять за горло доктора Савиоли», — сказал уже как-то Хароузек.

Я снова отбросил эту надежду, и жуткий страх охватил меня: что, если Хароузек припозднится?

Тогда Ангелина погибла.

Я в кровь искусал себе губы и исцарапал грудь от раскаяния, что не сжег письма тогда же; я поклялся отправить Вассертрума к праотцам в тот самый час, когда снова окажусь на свободе.

Задушу ли его своими руками или повешу — какая разница!

Что следователь поверил бы моим словам, если бы я разъяснил ему историю с часами и рассказал об угрозе Вассертрума, в этом я нисколько не сомневался.

Утром, наверное, меня освободят, а суд по меньшей мере тоже арестует Вассертрума по подозрению в убийстве.

Я считал часы и молился, чтобы быстрее прошла ночь; пристально вглядывался в пасмурную дымку.

Время тянулось несказанно долго, наконец слегка разбрезжилось, и сначала из хмари выплыло темное пятно, а потом я отчетливо разглядел гигантский медный лик — это был циферблат старинных башенных часов. Однако стрелки на нем отсутствовали — начались новые мучения.

Пробило пять часов.

Было слышно, как просыпались заключенные и, позевывая, перебрасывались чешскими словами.

Один голос показался мне знакомым. Я повернулся, слез с нар и увидел… рябого Лойзу, сидевшего на нарах напротив и в изумлении пялившего на меня глаза.

Два других арестанта были приятелями с нагловатыми лицами, они презрительно смотрели в мою сторону.

— Растратчик? Как это? — спросил негромко один своего приятеля и толкнул его локтем.

Тот что-то пробурчал недовольно, порылся в своем тюфяке, достал черную бумагу и расстелил на полу.

Потом он плеснул на нее из кувшина немного воды, встал на колени, посмотрел на свое отражение в воде и начал пальцами расчесывать чуб.

С нежной заботливостью он обсушил бумагу и снова спрятал ее под тюфяк.

— Пан Пернат, пан Пернат, — без устали бормотал при этом Лойза, вытаращив глаза, будто увидел привидение.

— Господ'я-а, как я приметьил, по корешам, — сказал непричесанный на неестественном диалекте чешского венца, отвесив мне насмешливо полупоклон. — Позволте представиться — менья зовут Вошатка. Черный Вошатка, сижу за поджог, — октавой ниже произнес он с гордостью.

Причесанный сплюнул, с презрением оглядев меня, затем ткнул себя в грудь и лаконично бросил:

— Кража со взломом.

Я молчал.

— Н-ню-у, а вас за что посадили, господин граф? — спросил венец после паузы.

Я на секунду задумался и безразлично ответил:

— Убийство с целью ограбления.

Оба дружка вскочили потрясенные, презрение тут же исчезло с их лиц, уступив место безграничному глубокому восхищению, и в один голос они воскликнули: