Голем

— Решпект, решпект!..

Увидев, что я не обращаю на них внимания, они вернулись в свой угол и стали перешептываться.

Только один раз причесанный встал, подошел ко мне, молча пощупал мои бицепсы и, покачав головой, вернулся к своему дружку.

— Вы здесь тоже по подозрению в убийстве Зотмана? — тихо спросил я Лойзу.

Он кивнул:

— Уже давно.

Прошло еще несколько часов.

Я закрыл глаза и притворился спящим.

— Господин Пернат, а господин Пернат? — вдруг услышал я тихий голос Лойзы.

— Что? — Я сделал вид, что проснулся.

— Господин Пернат, извините, пожалуйста… пожалуйста… Вы не знаете, что с Розиной? Она не дома? — заикаясь, прошептал бедный парень. Мне стало бесконечно жаль его, когда он воспаленными глазами стал следить за моими губами и от волнения судорожно сжал руки.

— У нее все в порядке. Она теперь кельнершей в ресторанчике «У старого Унгельта», — солгал я.

И увидел, как он с облегчением вздохнул.

Двое арестантов молча принесли на подносе кастрюльки с горячим колбасным отваром и три из них оставили в камере, потом через несколько часов засовы снова с хриплым треском открылись, и надзиратель забрал меня к следователю.

От нетерпения у меня дрожали колени, когда мы шагали по лестницам то вверх, то вниз.

— Как вы считаете, меня сегодня освободят? — сдавленным голосом спросил я надзирателя.

Я увидел, как он сочувственно подавил улыбку.

— Гм. Сегодня? Гм. Господи, у нас все возможно.

Я похолодел.

Снова прочел на дверной фарфоровой табличке:

КАРЛ ФРАЙХЕР ЛЯЙЗЕТРЕТЕР

Следователь

Опять я оказался в комнате без излишних украшений, где стояли два бюро с горами папок.

Высокий пожилой мужчина с седой раздвоенной окладистой бородой, с мясистым ртом, в черном сюртуке скрипел сапогами.

— Господин Пернат?

— Да.

— Резчик камей?

— Да.

— Камера семьдесят?

— Да.

— Подозреваетесь в убийстве Зотмана?

— Пожалуйста, господин следователь…

— Подозреваетесь в убийстве Зотмана?

— Вероятно. По крайней мере, предполагаю. Но…

— Признаете себя виновным?

— В чем, господин следователь? Ведь я невиновен!

— Признаете себя виновным?

— Нет.

— В таком случае предписываю вам предварительное заключение. Надзиратель, уведите.

— Пожалуйста, выслушайте меня, господин следователь, я непременно сегодня должен быть дома. Причиной тому важные вещи…

За вторым бюро кто-то заблеял.

Господин барон усмехнулся.

— Надзиратель, уведите.

День тянулся за днем и неделя за неделей, а я все еще сидел за решеткой.

Каждый день в двенадцать часов нам разрешалось спускаться в тюремный двор, и вместе с другими заключенными сорок минут мы ходили по двое кругами, ступая по мокрой земле.

Разговаривать друг с другом запрещалось.

В центре двора стояло обнаженное высохшее дерево, в его кору вросло овальное стекло с изображением Богоматери.

На стенах росли чахлые кустики бирючины с листьями, почерневшими от насевшей на них копоти.

Вокруг повсюду заделанные решеткой окна тюремных камер, откуда порой выглядывали по-арестантски серые лица с бескровными губами.

Потом нас отправляли наверх в наши обжитые склепы с хлебом, водою, колбасным отваром и воскресной гнилой чечевицей.

Только один раз меня снова вызвали на допрос.

Были ли у меня свидетели, когда Вассертрум якобы дарил мне часы?

— Да, господин Шмая Гиллель… то есть… нет. — Я вспомнил, что его при этом не было. — Но господин Хароузек — нет, его тоже не было.

— Короче, стало быть, никто при этом не присутствовал?

— Никто, господин следователь.

За бюро снова раздалось блеяние, и снова:

— Надзиратель, уведите…

Моя тревога за Ангелину сменилась тупой покорностью.

Время, когда нужно было бояться за нее, миновало. Либо Вассертруму удался план мести, либо в бой вступил Хароузек, повторял я про себя.

Но теперь меня сводила с ума тревога за Мириам.

Я представлял себе, как она часами ожидает повторения чуда, как рано утром, когда приходит пекарь, она выбегает и дрожащими руками преломляет хлеб, как из-за меня, может быть, изнемогает от страха.

Ночами это лишало меня сна, и я взбирался на стенную полку и всматривался в медный лик башенных часов, снедаемый желанием передать свои мысли Гиллелю и крикнуть ему в ухо, что он должен помочь Мириам и избавить ее от этой мучительной надежды на чудо.

Затем я снова бросался на тюфяк, сдерживая дыхание, пока моя грудь не разрывалась от усилия вызвать образ своего двойника, чтобы в утешение Мириам отослать его к ней.

Один раз он даже появился у моих нар с надписью на груди «Союз сияния утренней зари», и я чуть было не закричал от радости, что теперь все пойдет на лад, но он провалился сквозь пол, прежде чем я успел приказать ему явиться к Мириам.

Ни тебе весточки даже от друзей!

— Разве запрещено посылать письма? — спросил я у сокамерников.

Они не знали.

Они никогда еще не получали писем, у них не было никого, от кого они могли бы их получать, объяснили они мне…

Тюремный надзиратель при случае обещал разузнать.

Мои ногти потрескались, потому что я все время их грыз, волосы свисали патлами, поскольку ни ножниц, ни гребенки, ни щетки нам не выдавали.

Не было даже воды для умывания.