Големикон

Дядя скрылся в глубине комнаты. По утробным звукам Прасфора поняла, что он залпом выпил лекарство, дальше поставил еду на стол, а потом словно вырвал лист бумаги и что-то быстро принялся на нем писать.

– Лекарство, да, спасибо, – уже куда спокойнее проговорил он. – Просто нервы в последнее время… совсем к нестабильности расшатались.

Он улыбнулся – криво, будто улыбку на лицо вешали пьяные рабочие.

– Раз уж Кельш не смог приехать, – он помял в руках бумажку и предал Прасфоре. – Вот, передай ему, пожалуйста. Но только лично в руки – это между братьями.

Девушка очень недоверчиво взглянула на бумажку, но все же приняла ее, спрятав.

– Ну хорошо….

Хюгге тоже вроде как кивнул в ответ, но сделал это так слабо, что, казалось, у него просто слегка затряслась голова – словно она была приделана не к шее, а к пружинке, к тому же еще и растянутой долгими годами упражнений.

Дядя внезапно достал механические бронзовые часы на цепочке, с гравировкой в виде грифона и инициалами «ХП». Сверившись со временем, вновь засуетился, уронив бритву. Нагнулся, поднял ее и ушел в соседнюю комнату, продолжая говорить:

– Прости, Прасфора, мне очень надо собираться. Если ты вдруг захочешь остаться здесь на ночь, ну, или переждать собирающуюся грозу, заходи, но потом, сейчас мне правда надо бежать.

Хюгге смолк и закряхтел – с учетом того, что Прасфора собеседника не видела, в голове вспыхивали самые интересные и необычные картины происходящего. Иногда даже чересчур пикантные. Прасфора не была той девушкой, которая боится откровенности и краснеет при каждой неприличной мысли – Попадамс вообще могла взять инициативу любых отношений на себя, – но сейчас воображение так разыгралось, что даже Прасфора превратилась в багряную свеколку.

Хюгге вернулся в парадных штанах, поспешно накидывая на себя белоснежный мундир.

– Так вот, если что… – рука застряла в рукаве. Дядя задергался, как раненая птица, – прости, прости, я просто очень, очень опаздываю, хочу попасть кое-куда, где давно не был. Кстати, ни за что не ходи сюда по лестнице, у тебя потом…

– Я уже попробовала, спасибо.

– И как оно?

– Честно? Умереть хочется.

Хюгге криво улыбнулся, продолжая борьбу с белоснежным мундиром – наконец, получилось.

– Ну, все, – он поправил воротничок. – Мне правда надо бежать, а ты пока… в общем, увидимся… надеюсь.

Дядя метеором метнулся мимо Прасфоры.

– Пена, – только и успела сказать она.

– Прости? – замер Хюгге.

– Пена. Вы забыли смыть пену. И побриться, если уж на то пошло.

Про себя же, девушка подумала: «Значит, вот оно как. Что же ты скрываешь, дядя?»

Когда Хюгге Попадамс все же убежал, Прасфоре стало невыносимо скучно.

Она сама не могла объяснить, почему, но каждый раз, когда ритм жизни резко замедлялся и дела, которые еще не сделаны, кончались, Попадамс словно выкидывало из сиденья бытия, ремней безопасности на котором, конечно, не предусмотрено. Точнее, чуть иначе – либо обматывайся ремнями так, что не выпутаешься, либо обходись без них. Девушке постоянно нужно было что-то делать, даже когда все уже сделано-переделано сто раз, и не просто можно, а необходимо отдыхать. Прасфоре в такие моменты становилось не по себе, все вокруг холодело, теряло краски и смысл, надо было срочно занимать себя чем угодно.

Такой необъяснимой болезни есть простое объяснение, не раз приводимое Прасфоре отцом, когда та, вечером, без сил сваливалась на пустые гостевые скамейки «Ног из глины», даже не доходя до кровати. «Неугомонная, родилась с шилом в…», – говорил Кельш Попадамс, очень часто вдобавок шутя, что Прасфора – вообще заводной механизм, притом такого качества, что будет идти вперед, пока под ногами земля не кончится, обходясь без дополнительной прокрутки торчащего из спины ключика.

Вот и сейчас девушке срочно нужно было что-то делать. Она, конечно, эту свою привычку знала.

– Опять, – вздохнула Прасфора. – Почему это начинается опять…

Она может быть и пересилила бы себя, как делала постоянно с другими вещами, сказала бы «нет, сегодня, милочка, ты ничего не делаешь, просто ждешь здесь», но ощущение постепенно сжимающейся пустоты… даже не сжимающейся вокруг, нет, скорее расширяющейся изнутри и заполняющей все окружающее пространство не давало покоя – от него хотелось избавиться, как от грязной, обтягивающей, промокшей одежды. В такие моменты Прасфоре всегда казалось, что на нее нацепили поношенную рубашку, вдобавок ко всему смазав луком и всем тем, чему не нашли применения на кухне.