Голев и Кастро. Приключения гастарбайтера

— У Нуньеса брат открыл лавочку в Байру-Алту, и он обещал ему помочь с подготовленными кадрами. Поэтому он так торопится с заменой. — Сергей наклонился к Голеву и шепнул (хотя русского здесь и без этих предосторожностей никто не понимал): — Имей в виду, Нуньес всех подозревает в воровстве. У него такая заморочка. Поэтому он сам всегда стоит за прилавком или его подменяет дочка. Фатима.

Когда Голев, облаченный в кузнечикового цвета форму, чересчур для него широкую, вернулся к прилавку, там уже стояла черноглазая Фатима и вежливо улыбалась новому «сотруднику». Голев представился по-английски, Фатима ответила на португальском. Она была совсем молоденькая, лет восемна-дцати, наверное, и красивая, наверное, во всяком случае, Голев замечал, как на нее смотрят захожие туристы. Ему лично такая красота не нравилась, чересчур уж восточный тип. Такая, если что, и кинжалом может ударить, почему-то решил Голев и в миллионный раз подумал о Таньке.

Если честно, то он и не переставал о ней думать.

Сергея он снова встречал в ночлежке, но реже и реже — отсюда было далековато до Байру-Алту, да и нуньесовский брат разрешал проверенному кадру время от времени ночевать в магазинчике — экономил на охране. Сам Нуньес вскорости тоже оттаял, стал звать Голева ласково — Колья, потому что Колья Голев старался, делал все, что скажут, и даже больше, а уж после того, как он схватил за руку магазинного воришку, Нуньес прямо прослезился от благодарности, выписал Голеву премию в пять тысяч, подарил бутылку дешевого красного вина и разрешил оставаться в минимеркадо на ночь.

Большие магазины назывались по-португальски гипермеркадо, вообще этот неслышанный прежде язык казался Голеву очень забавным. Например, двухместный номер в скромненьком отеле (он заходил как-то прицениться) назывался «дупло», а спички — «фосфорес».

Постепенно жизнь входила в колею. Голев отдал в прачечную грязную одежду, купил еще одну смену белья и даже откладывал деньги. Через два месяца он снял себе комнатку в дешевейшем из всех возможных пансионов в Алфаме. По утрам он просыпался от крика соседских ребятишек, которые просыпались ни свет ни заря и сразу же выбегали на улицу, подгоняемые родителями: дома было слишком тесно.

И самое главное: он позвонил Таньке. Теперь, когда у него был постоянный заработок, кров и пища, он имел право это сделать.

С колотящимся сердцем купил телефонную карту, закрыл за собой тяжелую дверь уличной будки и набрал домашний севастопольский номер. Долгое молчание, скрежет, попискивание, и потом четкие длинные гудки.

— Алло!

— Танька, — сказал Голев, уткнувшись губами в телефонную трубку, как в шею жены, — Танька, это я.

— Коля?! Коленька, где ж ты, милый мой, дрянь такая, ну почему ты мне раньше-то, сволочь, не позвонил? Где ты? Приехал?

— Нет, Танька, я все еще здесь. Зарабатываю вам деньги.

— Не нужны нам твои деньги дурацкие, приезжай, Коленька, возвращайся, пожалуйста!

Танька заплакала.

Если бы она знала, что у него нет возможности приехать!

— Таньк, потерпи немного, я должен пока еще тут работать, понимаешь? Мне ведь нужно долг вернуть.

— Знаю я про твой долг! Кичитский прибежал, каялся — это я, говорит, Николая погубил, я свел его с ростовщиком! Так вот, Коленька, этого твоего ростовщика грохнули месяц назад!

— Что?

— Грохнули! — кровожадно сказала Танька, перестав плакать. — Там были такие страшные суммы в расписках, что твои семьсот просто потерялись. Уже нашли убийцу, и он сдал заказчика. Так что ты ничего никому не должен, Коля, просто приезжай! Дети так скучают по тебе, и тетя, и я…

— Как ты сама-то?

— Да что я! Все, как прежде, полы мою. Катя мне еще нашла работенку надомную… А вот тетя не очень хорошо, все болеет, жалуется… Коля, милый, приезжай, пожа…

Тут, естественно, карточка кончилась — Голев ведь выбрал самую дешевенькую, трехминутную. Из трубки, в которой только что жил Танькин голос, доносился монотонный бездушный гудок… Голев вынул бесполезную теперь карточку из автомата и зачем-то положил ее в карман рубашки.

Будто кусочек Севастополя в ней остался — маленький кусочек, буквально на одну Таньку.

К языкам он и вправду оказался способным — всего через полгода начал даже думать на португальском, и сны ему снились на португальском. Нуньес даже не верил, что Голев не учил здешний язык раньше, уж слишком бойко у него получалось. А Фатима старалась расширить его словарный запас: брала разные товары с полок и называла их португальскими словами. Голев запоминал их вместе с ее хрипловатым восточным голосом и робкими движениями — как она убирает черную прядку, выбившуюся из-под косынки, повязанной на колхозный манер, как смотрит на него искоса, ожидая ответа, и как сияет, если он ответил правильно.

Однажды Голев спросил, почему ее так зовут, что означает это имя, и девушка начала рассказывать, не забывая говорить медленно и четко.