Голгофа

В шумящей, словно газовый котел, голове поползли сомнения, вспучились вопросы: зачем пьешь? А если пить, найди хорошую водку, пойди в Елисеевский гастроном. Но тут же вспомнился Соколов — поставщик двора его величества Брежнева, миллионы рублей, найденные у него в сейфе, и как скоренько его расстрелял Андропов… Новый Владыка боялся, как бы и его не обмазал, ведь и сам, конечно, в том магазине пасся…

«Ах, будь они все прокляты!.. Травят народ умышленно, чтобы через двадцать–тридцать лет русских совсем мало осталось, а затем и вовсе, как ассуров, извести под корень. Да, так нужно им… банкирам из–за океана и ему — Боруху Клинтону, сексуальному маньяку, дружку Боруха нашего — вон того, чей портрет на аэростате фонарями высвечен… Русские им мешают! А он тоже русский, и теперь уж… тоже народ. А значит, и его вали туда же — в братскую могилу.

Недопитую бутылку спрятал подальше и с мыслью, что завтра ему есть нечего, и денег у него нет, пошел спать.

Засыпая, себя успокаивал: Бог даст день и даст пищу.

И уж, кажется, во сне увидел себя идущим по Москве с самоваром.

Утром его разбудил звонок. Накинул на плечи халат, подошел к двери.

— Кто там?

— Дядь Коль, это я, Серафим.

Открыл дверь.

— Чего тебе?

— Да так… Узнать: здоров ли? И еще: может, чего надо?

Хозяин пригладил рукой густую шевелюру седеющих волос, пропустил Серафима. Это был сын двоюродной сестры Матрены, бизнесмен, всезнающий и всеумеющий детина лет тридцати. Он вместе с матерью своей частенько наведывался к дяде, ходил по комнатам, оглядывал шкафы с редкими книгами, дорогой посудой, всякие ценные вещицы, которые дарили министру делегации, гости, в том числе и иностранные.

Несколько раз заговаривал с дядей о квартире. Не отняли бы демократы. «У них аппетиты–то, сами знаете…»

— Не отнимут. Тебе–то чего беспокоиться.

Свирелин не жаловал племянника, и его мамашу тоже, но и не отталкивал. Нельзя же вовсе без родных. Придет безглазая, махнет косой, и — похоронить некому. Однако и противно было: кружатся, будто воронье, смотрят, как бы еще при жизни его пригрести все. Глаза мозолила им квартира: пятикомнатная, в доме со швейцаром…

— Ну… чего тебе?

— Да так, может, надо чего.

— Самовар свези в ювелирный. Там я видел… продают такие.

Посмотрел на верхнюю полку книжного шкафа. Там, словно солдаты на смотру, стояли пузатые раззолоченные тульские самовары. В Туле полиграфический комбинат строился, министр частенько наезжал туда. Ну и — дарили. Было их восемь, осталось пять, те уже продал.

— Свези. За них хорошие деньги дают.

— Что вы, дядь Коль! Сейчас деньги ничего не стоят. Подождать бы лучше.

Не любил Серафим, когда дядя сувениры продает.

— Свези, говорю! Надо же мне жрать чего–нибудь!

— Хорошо, хорошо. Свезу в комиссионный, да только что они дадут за него? Старая модель, из моды вышла.

Николай Васильевич достал самовар, сделанный по особому заказу, подал племяннику. Тот его захватил под мышку и вышел. Но скоро в дверь снова позвонили. На этот раз приехал Вадим, личный шофер Свирелина, возивший его все двадцать лет работы в комитете.

— А-а… Это ты. Проходи.

Интонация в голосе Свирелина была другая. Он любил Вадима, помог ему получить квартиру, устроил дочку в институт… Вадим помнил все это, и теперь, когда в комитет пришел другой начальник, он, улучив час–другой, заезжал по старой памяти к Свирелину, спрашивал, не нужна ли машина. Машина Свирелину хотя и нужна бывала, но затруднять Вадима он не хотел, а вот чаем его поил, и сидели они на кухне, вспоминали былые дни, говорили о днях нынешних. Вадим ничего не рассказывал о своем новом начальнике — деликатный и умный он человек, а Николай Васильевич ни о чем его не спрашивал.

— На что живете, Николай Васильевич? Скоро ли пенсию дадут? Может, мне шефа попросить — пусть похлопочет.

— Шефа не проси. Пенсию раньше срока только президент может дать, а президент меня не любит. Не надо, не проси.

Минуту–другую молчали. А потом Свирелин, глянув на самовары, сказал:

— Свези куда–нибудь самовар. Я бы за квартиру заплатил.

— Давайте! Я живо, сей момент.

Через полчаса Вадим уже в дверях, с деньгами:

— Пять миллионов дали. Я им сказал: самоварчик–то на заказ изготовлен, подарочек для министра. Они и так повернут, и этак… Говорят: три миллиона. А я им: нет уж, господа хорошие. Я его в другой магазин свезу, там–то и все шесть миллионов отвалят. Ну и… сладились на пять. Не продешевил ли?..

— Что ты, Вадим. Серафим еще лучше самовары ювелирам сдал — по полмиллиона получил.

— Полмиллиона! Плут он, ваш Серафим. Креста на нем нет!

— Креста нет, это уж верно. Не верит он ни в Бога, ни в черта. Такой у меня племянничек.

Вадим уехал, а часа через два явился Серафим. Он тоже ездит на автомобиле, но только автомобиль у него собственный и очень дорогой — «Мерседес» последней марки. И дядю подвести куда–нибудь он не предлагает.

— Вот! — протянул он деньги. — Больше не дают. Триста тысяч.

Свирелин не повернулся на голос Серафима, пошел на кухню. Серафим положил на стол деньги.