Голод

Ирма готова была пойти с тобой, но в другой день, когда не такое яркое солнце, не такой сильный ветер, не так много дел, это слишком далеко, в лесу так много зверья, в лесу мокро, в лесу темно, в лесу снег. У нее всегда находились причины, чтобы не вставать с места. То ли два раза, то ли три ты предлагал ей, а потом больше не спрашивал. Падал снег, Ирма держалась поближе к печке, а твои глаза то и дело устремлялись за окно туда, где стояла вышка. Ты обнимал ее за плечи, наверняка ощущая аромат ее волос. Твой взгляд был задумчив, я опускала голову, чтобы не видеть тебя таким – но она ничего не могла с этим поделать: просто она была не такая, как мы. Не срослась с лесом.

Она подарила мне супницу с маленькими розовыми цветочками, но мне не хотелось ею пользоваться. Мне не нравилась Ирма. Правда казалась мне удушливой – я не могла бы полюбить эту девушку, но тебе необязательно об этом знать.

Ибо ты любил ее – я уверена. Только это и имело смысл, но она так и не пошла с тобой к вышке, хотя и она испытывала к тебе своего рода любовь – мне так кажется. Негромкую мягкую любовь. Однажды осенним днем она бросила тебя ради сына пивовара из Худиксвалля. Как раз в то время, когда мох начал хрустеть под ногами. Звери в лесу отложили под шкурой слой жира. Осенние листья смеялись, подпрыгивая на ветках, прежде чем упасть на землю красно-желтым морем красок. Для тебя они с таким же успехом могли бы быть серыми. Твои глаза снова были устремлены вдаль – взгляд, которого я предпочла бы избежать. Ты закрылся, и я стала опасаться, что ты повернешь назад, к прошлому. Расплавленный свинец у меня в животе. Жизнь надо прожить, идя вперед, другого пути нет.

– Пойду, куда глаза глядят. Не волнуйся, мама.

Ты отправился в годичное путешествие без всякой цели, выглядел таким жалким с рюкзаком за плечами, несколькими талонами на еду и разбитыми мечтами. Проходя милю за милей, ты стряхивал с себя свое разочарование. Дорога за дорогой. Час за часом. Скорбный путь по земле. Мировая война, бушевавшая вокруг, тебя не касалась. Твои волосы слиплись от коры и смолы. Один сапог износился. А потом и другой. Я нашла тебе новые, красные, но и они скоро не выдержали. Ближе к зиме тебе пришось довольствоваться теми, в которых дыры поменьше и влага проникает хуже. Сапоги, несоразмерные душе. Иногда ты заходил ко мне, сушил ноги и носки у огня. Я накладывала тебе еды, садилась рядом и смотрела на тебя через стол.

– Не волнуйся, мама, – говорил ты мне в такие минуты. – Я иду вперед. Самое худшее осталось позади.

Постепенно горечь поблекла. Помню, как ты собирал смолу в мешки, а потом пришел ко мне с деньгами – серость слегка отпустила тебя. Ты сказал, что немцы хорошо платят: смола нужна им для мазей, пластырей и взрывчатых веществ в войне с русскими. Дело было уже в марте. Когда ты уходил, первые лучи мягко и неуверенно выглядывали из-за заснеженных деревьев, и вскоре над нашим домиком уже торжествовала весна, светло-зеленая и прохладная. Я приветствовала ее. Нежно-зеленые почки смеялись в лучах солнца, а к тебе, казалось, вернулись краски жизни, когда ты приходил, чтобы посмотреть, как у меня дела. Ты всегда был любезен и готов помочь. Но не сиял. Склонившись над ручьем, я ощущала, как холод воды смешивается с теплом солнца у меня на затылке и пила большими глотками, не переводя дух. Стоял на коленях над вешними водами, я просила для тебя счастья.

Могло быть и хуже – я часто думала об этом, да так оно и было. Вероятно, ты уже был бы мертв, если бы не свалил землевладельца, ты остался бы сиротой, если бы не решился проломить ему череп, ты мог бы умереть в младенчестве, если бы я не научилась у целительницы, как помогать женщинам в обмен на еду и плату. И мы могли бы навсегда потерять друг друга, если бы пьяный крестьянин много лет назад не забыл бы запереть клетку, когда ему поручили отвезти меня в сумасшедший дом в Тронхейме. Бумаги с моим именем и описанием моих преступлений лежали у пастора, заполненные и подписанные – вероятно, и до сих пор там лежат, если я когда-нибудь решусь туда вернуться.

– Почти прелюбодеяние. Почти убийство.

Вот так сказал пастор в тот день, когда я сбежала.

Сексуальная распущенность – вот как это называлось. Не благодетельная, приличная и добропорядочная, а распущенная, родившая ребенка, не будучи замужем. Кстати, собственного ребенка этого самого пастора, но кого это волнует. Про меня говорили, что я не в состоянии поддерживать дом, помогаю женщинам убивать и к тому же родила незаконнорожденного. Стало быть, такая женщина просто сумасшедшая.

Помню тот день, когда черный ворон в очередной раз ожидал от меня послушания. Он послал за мной служку с требованием немедленно явиться. Теперь он подался вперед, сложив руки и уставившись мне прямо в глаза. Я замерла в неподвижной позе.

– Как поступают с такими женщинами? Сейчас расскажу.