Голод

Думаю, он ожидал от меня какой-то реакции. Я крепко сжимала свою шкатулку со снадобьями, которую носила при себе с того момента, как служка пришел за мной. Отвести взгляд я по-прежнему не решалась. Прошло довольно много времени.

– Ты не понимаешь, какие ходят слухи, что о тебе говорят?

Я сидела молча. В тот момент его белые волосы лежали на голове так аккуратно. Он так старательно расчесывал их, они не лежали у него так от природы – живя на пасторском дворе, я видела, как они пропитываются пóтом и падают ему на лицо.

Он сделал глубокий вздох, поднял бумаги и потряс ими в воздухе.

– Неужели ты не понимаешь, что твое поведение – мерзость и непристойность, а то, что ты так упорно защищаешь – убийство? По всем правилам тебя следовало бы посадить в тюрьму!

Потом он снова склонился над бумагами и подул на чернила, прежде чем заполнить последние графы. Чернила были синие, пара обручальных колец поблескивала на столе. Я по-прежнему не отвечала, сосредоточившись на том, как его пасторский воротник и плоское лицо парят над бумагой, пока он пишет. Тот же человек, который врывался в мою комнату и срывал с меня одеяло, который лишил меня крыши над головой – теперь он собирался посадить меня в сумасшедший дом за то, что я хочу жить. Ключ уже повернулся в замке, и надежды не осталось: многих сажали под замок за меньшее.

Помню лицо девушки, которая, возможно, пыталась отделаться от своей дочери – или же родила ее, любила, но потеряла. Второе лицо – человек на заднем дворе, боявшийся всяких несуществующих вещей. Крестьянин, владевший землей, вызвался отвезти его в тот день, когда его отправили в дом для умалишенных. Батрака в деревне забрали, когда у него начались спазмы и приступы ярости из-за тяжелого сифилиса. Поскольку его старший сын отказывался есть мясо, на него донесли крестьяне, на которых они работали, и сына забрали вместе с отцом. Никогда не забуду их глаза в тот день, когда приехала телега с клеткой, чтобы забрать их. Облака накрыли солнце, словно одеялом, в воздухе повис туман, но в их глазах горел страх. Больше я их не видела. Вероятно, все они уже умерли, или же остались в брюхе Тронки. А теперь такая же клетка ждала и меня.

Сумасшедший дом за мои снадобья. Меня запрут вдали от ребенка. Никогда уже мне не довелось бы обнять тебя, Руар – в такие места, как Тронка, попадают пожизненно. Единственный человек, вышедший оттуда, которого я видела, онемел навсегда и тяжело хромал, волоча за собой ногу под странным углом. Отмеченный тем лечением, которому его подвергали. Избит до полусмерти. Должно быть, в конце концов он все же умер, потому что однажды он пропал, и больше я его не видела.

Перо пастора скрипело в нижней части последнего листа. Потом он с довольным видом откинулся назад.

– С мальчиком все будет хорошо, – проговорил он, поставив перо в подставку. – Я, конечно же, позабочусь о нем.

Ледяной холод скользнул по позвоночнику. Я прекрасно помню, как он выглядел, когда лежал на мне, как пыхтел в темноте. Он позаботится. У меня отнимут моего ребенка, а меня запрут в самом сквознячном уголке сумасшедшего дома.

Я поднялась и присела в книксене. Посмотрела на бумаги, на стол и повернулась. Пастор пошел впереди меня к двери, указывая мне путь – он не заметил, что обручальные кольца исчезли. Его тщательно отутюженные ткани колыхались в нескольких сантиметрах над лакированным полом ризницы. Крестьянин, которому было поручено отвезти меня в своей клетке для скота, ждал снаружи. От него пахло водкой и пóтом, но он взял меня за руку и мягко закрыл за собой дверь в ризницу, прежде чем отвести меня к телеге. Я слышала, как люди шептались, пока я забиралась в клетку. Крестьянин похлопал лошадь по спине, и мы тронулись в путь. Когда он стал подгонять лошадь, и телега покатилась, дверца клетки стала хлопать. Лошадь разогналась, железные скобы хлопали по дереву – так я догадалась, что крестьянин забыл запереть клетку. Дождавшись, когда мы окажемся на повороте, я кинулась наружу. Правая нога ударилась об землю среди дорожной пыли, я почувствовала, как боль пронизала ногу, когда я упала на спину, но мне удалось снова подняться и удержать в руках шкатулку. Каждый следющий шаг отдавался еще большей болью, но я продолжала бежать. Еще шаг, и еще, и еще. Зайти домой, чтобы что-то взять, я не решилась – побежала прямо в порт, где Армуд смолил лодку, а ты сидел на корме.

– Армуд!

Ты обернулся.

– Мы спешим, Унни?

Он наклонился, чтобы поднять тебя, Руар, приложил палец к моим губам, когда я принялась объяснять, и тут же возразил:

– Куда ты, туда и я.

Всего несколько минут спустя мы покинули город с Руаром на руках и узелками – бегом по бревнам и брусчатке к чему-то новому.

– Ты забрала пасторского сына?

– Да.

А что мне еще оставалось? Мы с тобой бежали по паутине тропинок в другую страну – в такое место, где никто нас не знает. На этом пути ты стал сыном Армуда, а я – его женой. Возврат назад стал невозможен. Оставалось лишь одно – идти вперед.